16.02.2014 в 20:15
Пишет WTF ChKA 2014:WTF ChKA 2014. Level 3: Тексты R — NC-21. Драбблы и мини. Часть 2
URL записиWTF ChKA 2014
"Искаженные" миди
"Возвращение" мини
"Радуйся" мини
"Время защищать" драббл
"Брат и сестры" мини
"Имя" драббл
"Испытание" мини
"Тот, кто идёт рядом" мини
"Нерассказанное" драббл
"Искаженные" миди
"Возвращение" мини
"Радуйся" мини
"Время защищать" драббл
"Брат и сестры" мини
"Имя" драббл
"Испытание" мини
"Тот, кто идёт рядом" мини
"Нерассказанное" драббл
Название: Испытание
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 1590 слов
Пейринг/Персонажи: оригинальные
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: о начале пути Видящей
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Испытание"
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 1590 слов
Пейринг/Персонажи: оригинальные
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: о начале пути Видящей
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Испытание"
Нет, не была она похожа на Видящую.
Видящих Тиллэ себе представляла совсем по-другому.
Хрупкими и прекрасными должны они быть, с сияющими глазами и прозрачными пальцами... А эта тётушка, наверное, жеребёнка поднимет и не крякнет. Высокая, крепкая, полноватая. Даже отцу не верилось, что это и есть она, прославленная Ца’ан.
Имя тоже какое-то... неправильное.
«Говорят, Видящие живут мало, — думал отец. — Дар их сжигает. Но ученики Ца’ан не таковы... Если моей дочке суждено ступить на этот Путь... Владыка! Сделай так, чтобы Ца’ан приняла её!»
Почувствовав взгляд Тиллэ, отец обернулся к ней:
— Что, милая?
— Ничего, — Тиллэ потупилась, стараясь выглядеть спокойной.
Она так и не нашла в себе сил признаться отцу, что слышит его мысли.
Ца’ан спешилась и отдала повод одному из своих спутников. Конь у неё был правильный — огромный, вороной, с роскошными хвостом и гривой. Тиллэ пригляделась: ещё кое-что оказалось правильным. Седые волосы были у Ца’ан и молодое лицо. Но не оттого, что она поседела рано, а оттого, что и в старости оставалась весёлой и сильной.
Она приблизилась быстрым шагом и широко улыбнулась Тиллэ. Глаза у неё были чёрные, яркие. Отец поклонился, и она ответила ему кивком.
— Что ж, Тиллэ, — сказала она, сощурившись, теребя кисти расшитого пояса. — Мне рассказали о тебе, и я проделала долгий путь. Не станем терять времени.
И Ца’ан опустила ладонь на рукоять меча. Меч был у неё на поясе. У Видящей!..
По спине Тиллэ пробежал холодок.
Сердце её сильно колотилось, когда они с Ца’ан сели за стол в большой горнице. Трепеща от волнения, Тиллэ разглядывала вышивку на праздничной скатерти, мяла в пальцах подол. И отец, и мать, и все родичи ждали снаружи, притихнув как мышки.
Ца’ан усмехнулась.
— Ну, рассказывай.
Тиллэ набрала воздуху в грудь. Эти слова она придумала давно.
— Сначала я лучше всех искала грибы. Потом поняла, что всегда знаю, куда пропала игла или ножницы. Не только в нашем доме — в любом. Потом я стала знать другие разные вещи. Я слышу мысли. Угадываю будущее, — Тиллэ подняла глаза, охваченная внезапной дерзостью: — Я могу доказать!
Ца’ан кивнула.
— Хорошо. Оставайся дома. Разыскивай для людей ножницы и иглы. Так будет лучше.
Тиллэ опешила.
Тотчас она поняла, что не верит в искренность Ца’ан. Не стала бы Видящая ехать так далеко, чтобы просто отпихнуть её! Но трудно было столь же быстро найти слова для ответа.
— Я... я же... — выговорила она, — если мне дано, я что-то могу... я должна помогать другим!
— Оставайся дома и помогай здесь.
— Почему вы так говорите?!
Ца’ан склонила седую голову. Её взгляд исподлобья словно пробил Тиллэ насквозь. Тиллэ хватанула ртом воздух.
— Я вижу тебя, — медленно произнесла Ца’ан. — Ты готова к суровым испытаниям и всеобщему уважению. Готова ли ты к скуке и ненависти?
— Что?..
— Видящая, — Ца’ан понизила голос. На губах её бродила усмешка. — Видящая. Большую часть времени тебе придётся определять, кто последним прикасался к межевому камню. Пускай речь пойдёт о клочке земли, но виновный возненавидит тебя и проклянёт. Ты станешь отвечать, кто украл седло или пряжку. Да, несколько раз ты найдёшь заблудившегося ребёнка. Но куда чаще будешь указывать на разбойника или убийцу — и они пожелают тебе смерти. Может быть, однажды ты принесёшь старым родителям рассказ о том, как погиб их сын или дочь, воин Твердыни. Они поклонятся тебе и поблагодарят. Сейчас тебе кажется, что это так достойно и возвышенно. Но когда этот час настанет — ты проклянёшь себя, горевестницу.
Тиллэ сглотнула.
Она не могла слышать мысли Ца’ан, но чувствовала их. И это вселяло в неё уверенность.
— Я знаю, госпожа Ца’ан, — тихо и твёрдо отвечала она. — И ещё я знаю, что эти слова — не то испытание, которое вы... для меня приготовили.
Ца’ан улыбнулась без радости.
— Твой дар очень силён. Он сделает тебя несчастной.
— Если это неизбежно, то и в несчастье лучше помогать другим.
Брови Ца’ан приподнялись.
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать, — Тиллэ удивилась вопросу. Ца’ан прекрасно видела, сколько ей.
Ца’ан вздохнула. Помолчав, она уже совсем по-иному сказала:
— Деревенская ведунья — не то же самое, что Видящая Твердыни. Понимаешь ли ты разницу?
Тиллэ напряглась. Ей хотелось ответить «да», но она чувствовала... Ца’ан говорила вовсе не о долге и достоинстве. Не о гордости.
— Н-не знаю...
— Хорошо, — Ца’ан кивнула. — Готова узнать?
— Да.
Ца’ан встала и выхватила из ножен клинок.
Дрожь охватила Тиллэ.
Меч был... правильный. Древний. Исполненный памяти. Точно такой, как в сказках. Тиллэ ощущала дыхание этой памяти, даже не прикасаясь к клинку. Словно запёкшаяся кровь покрывала лезвие — но эта кровь сверкала ярче золота, лучилась подобно солнцу... Тиллэ закусила губу. Она глядела на меч как завороженная.
Ца’ан положила его на стол.
— Ты умеешь читать вещи, — сказала она уверенно. — Но такой вещи ты ещё не читала. Тебе будет очень плохо. А потом я стану задавать вопросы. Понятно?
Во рту у Тиллэ пересохло.
— Да.
— Одну руку на лезвие, — приказала Ца’ан, — другую на рукоять.
И стоило Тиллэ прикоснуться к мечу, как Ца’ан резко подалась вперёд, и пальцы её сжали запястья Тиллэ, не позволяя отнять ладони.
...руки скручены за спиной и вывернуты из плеч, вздёрнуты наверх. Верёвка перекинута через сук и закреплена. Ноги едва достают до земли. Одежду содрали до последней тряпки. Очень холодно. В десяти шагах потрескивает костёр.
Боли нет.
Боли нет.
Нет боли.
Отрешённый разум перебирает ветви сосудов и нервов, узлы суставов, мышечные волокна. Ещё возможно спасти руки. Ещё несколько часов будет возможно. Властный разум сокращает и расслабляет мышцы, гонит по жилам кровь, преграждает путь боли. Но он не настолько силён, чтобы одновременно бороться с болью и холодом, нет, не настолько... Если бы только холод. Если бы только боль.
«О, где ты, друг, неужели оставил нас? О, как я не хочу умирать...»
Взгляд мутнеет. Бессмысленно тратить силы на ясность зрения. Тех, кто сидит вокруг костра, почти не видно. Видно только костёр и ещё одно существо подле. В бурой мгле оно похоже на язык серебристого пламени, на светлое лезвие, вонзённое в ил и тину.
— А что, может, яйца ему подпалить? — говорит мгла.
— Отрезать к хренам, зажарить и скормить...
— Оставьте так. Пусть дохнет помедленнее.
— Нет, я ему кишки-то выпущу... за брата!
— Не давайте воли тёмным побуждениям, — ясным голосом говорит эльф. — Это раб Моргота. Он только внешне подобен человеку. Ничего человеческого в нём нет. Он не чувствует боли. Бессмысленно истязать его. Убейте быстро.
«Где же ты, друг? Ты клялся, что не покинешь...»
— Подобие... А красивый, тварь. Красивенький... Вот я его... попорчу...
— Разве вы не видите? — голос эльфа становится гневным, резким. — Его скверна уже распространяется на вас! Убейте его!
— Убьём, господин. Скоренько убьём... Что пялишься, красивенький? Вот я зенки-то твои...
Светлое лезвие, серебряный язык касается века.
То липкое, сохнущее и остывающее на твоей щеке — это твоё глазное яблоко. Ты никогда не будешь видеть слева от себя. Больше никогда не будешь красив.
Заточенный металл разрезает плоть и скрежещет о кость скулы. С каплями крови уходят последние капли тепла.
Боли нет. Но скоро появится и она. Рвётся сердце: друг покинул тебя. Друг не придёт на помощь.
...очень, очень далеко бьётся в припадке девочка — изуродованная, преданная, отчаявшаяся.
Но на миг бурая мгла становится чёрной.
Тень накрывает лагерь.
Свистит ветер. Визжат лошади. Орут люди. Эльф издаёт высокий пронзительный вопль.
«О друг мой, ты пришёл, ты не предал!»
Дракон невелик ростом и с трудом держится в воздухе — перепонки крыльев изорваны в клочья. Рана на груди затянулась, но чешуя изрублена, содрана, и видна бледная кожа.
— Я не подниму тебя, о Дарца Прекрасный, — говорит дракон. — Я себя-то едва поднимаю. Но я останусь с тобой.
Боль обрушивается огненным потоком. Надежда совершила то, что было не под силу отчаянию: уничтожила силу отрешённого разума. Сознание гаснет.
Тиллэ рыдала — от счастья. Ца’ан отпустила её, и она сползла на пол, больно стукнувшись лбом об угол стола. Больно? Разве это боль? Невозможно, стыдно замечать собственную боль, зная... видя... Он пришёл, друг! Он не бросил, не оставил, не предал! Сам израненный, он примчался на помощь!..
Ца’ан за косу оттащила Тиллэ от ножки стола, которую та обнимала, и отвесила размашистую оплеуху. Тиллэ до крови прикусила язык, закашлялась и попыталась вытереть рукавом слёзы и сопли. Ца’ан вылила ей на голову кружку воды и вытерла Тиллэ лицо полотенцем, насильно высморкав ей нос, будто годовалой. Потом подняла её за плечи и посадила на лавку.
— Попей воды, — ровно сказала Ца’ан. — И отвечай: почему его не допрашивали? Почему пытали, но не допрашивали?
Тиллэ задыхалась. Её колотило так, что она едва сидела. Зубы лязгали друг о друга. Ца’ан сунула кружку ей в руки, придержала сама, помогла донести воду до рта.
— Потому что... — прохрипела Тиллэ, — потому что прежде того допросили другого... младше... он не умел отрешаться от боли... он всё сказал...
С удивлением она ощутила, как руки Ца’ан сделались осторожными.
— О... — прошептала Ца’ан. — Сразу. Так быстро дать ответ... Поистине. Поистине. Тиллэ...
— А?..
— Прости, что сомневалась в тебе.
— Но вы же не сомневались на самом деле... — пробормотала Тиллэ, едва понимая, о чём говорит.
Ца’ан улыбнулась и огладила её щеку ладонью. Сев рядом и крепко обняв Тиллэ за плечи, она сказала:
— Это странствие нужно завершить. Я бы не стала давать тебе вещь, где всё кончилось плохо, но странствие нужно завершить.
— Что?..
— Слушай. Дарца Прекрасный и его друг остались живы и вернулись домой. Через три года Дарца женился, а ещё через три — стал моим отцом. И друг его не раз поднимал его в небо, а когда Дарца ушёл в небо навсегда, дракон улетел в Дхэннар-ат-Ана. И в памяти его Дарца живёт вечно, потому что драконы бессмертны.
— О-о-ох... — со стоном выдохнула Тиллэ. Руки её уже почти не дрожали, и она смогла сама налить себе ещё воды.
— Можно ещё спросить? — сказала она, выхлебав кружку.
— Конечно.
— Почему... эти... они... Почему они так злились из-за того, что Дарца — красивый? Не из-за того, что он воин Твердыни, или вроде... убил одного из этих... только из-за красоты...
Ца’ан глубоко вздохнула. Поднявшись, она убрала в ножны древний меч и прошла на середину горницы. Пригладила седые волосы, потёрла в задумчивости губы.
— Тиллэ...
— Да?
— Ты поймёшь это потом, — сказала Ца’ан. — Сама. И когда ты поймёшь — твоё обучение мы будем считать законченным.
Видящих Тиллэ себе представляла совсем по-другому.
Хрупкими и прекрасными должны они быть, с сияющими глазами и прозрачными пальцами... А эта тётушка, наверное, жеребёнка поднимет и не крякнет. Высокая, крепкая, полноватая. Даже отцу не верилось, что это и есть она, прославленная Ца’ан.
Имя тоже какое-то... неправильное.
«Говорят, Видящие живут мало, — думал отец. — Дар их сжигает. Но ученики Ца’ан не таковы... Если моей дочке суждено ступить на этот Путь... Владыка! Сделай так, чтобы Ца’ан приняла её!»
Почувствовав взгляд Тиллэ, отец обернулся к ней:
— Что, милая?
— Ничего, — Тиллэ потупилась, стараясь выглядеть спокойной.
Она так и не нашла в себе сил признаться отцу, что слышит его мысли.
Ца’ан спешилась и отдала повод одному из своих спутников. Конь у неё был правильный — огромный, вороной, с роскошными хвостом и гривой. Тиллэ пригляделась: ещё кое-что оказалось правильным. Седые волосы были у Ца’ан и молодое лицо. Но не оттого, что она поседела рано, а оттого, что и в старости оставалась весёлой и сильной.
Она приблизилась быстрым шагом и широко улыбнулась Тиллэ. Глаза у неё были чёрные, яркие. Отец поклонился, и она ответила ему кивком.
— Что ж, Тиллэ, — сказала она, сощурившись, теребя кисти расшитого пояса. — Мне рассказали о тебе, и я проделала долгий путь. Не станем терять времени.
И Ца’ан опустила ладонь на рукоять меча. Меч был у неё на поясе. У Видящей!..
По спине Тиллэ пробежал холодок.
Сердце её сильно колотилось, когда они с Ца’ан сели за стол в большой горнице. Трепеща от волнения, Тиллэ разглядывала вышивку на праздничной скатерти, мяла в пальцах подол. И отец, и мать, и все родичи ждали снаружи, притихнув как мышки.
Ца’ан усмехнулась.
— Ну, рассказывай.
Тиллэ набрала воздуху в грудь. Эти слова она придумала давно.
— Сначала я лучше всех искала грибы. Потом поняла, что всегда знаю, куда пропала игла или ножницы. Не только в нашем доме — в любом. Потом я стала знать другие разные вещи. Я слышу мысли. Угадываю будущее, — Тиллэ подняла глаза, охваченная внезапной дерзостью: — Я могу доказать!
Ца’ан кивнула.
— Хорошо. Оставайся дома. Разыскивай для людей ножницы и иглы. Так будет лучше.
Тиллэ опешила.
Тотчас она поняла, что не верит в искренность Ца’ан. Не стала бы Видящая ехать так далеко, чтобы просто отпихнуть её! Но трудно было столь же быстро найти слова для ответа.
— Я... я же... — выговорила она, — если мне дано, я что-то могу... я должна помогать другим!
— Оставайся дома и помогай здесь.
— Почему вы так говорите?!
Ца’ан склонила седую голову. Её взгляд исподлобья словно пробил Тиллэ насквозь. Тиллэ хватанула ртом воздух.
— Я вижу тебя, — медленно произнесла Ца’ан. — Ты готова к суровым испытаниям и всеобщему уважению. Готова ли ты к скуке и ненависти?
— Что?..
— Видящая, — Ца’ан понизила голос. На губах её бродила усмешка. — Видящая. Большую часть времени тебе придётся определять, кто последним прикасался к межевому камню. Пускай речь пойдёт о клочке земли, но виновный возненавидит тебя и проклянёт. Ты станешь отвечать, кто украл седло или пряжку. Да, несколько раз ты найдёшь заблудившегося ребёнка. Но куда чаще будешь указывать на разбойника или убийцу — и они пожелают тебе смерти. Может быть, однажды ты принесёшь старым родителям рассказ о том, как погиб их сын или дочь, воин Твердыни. Они поклонятся тебе и поблагодарят. Сейчас тебе кажется, что это так достойно и возвышенно. Но когда этот час настанет — ты проклянёшь себя, горевестницу.
Тиллэ сглотнула.
Она не могла слышать мысли Ца’ан, но чувствовала их. И это вселяло в неё уверенность.
— Я знаю, госпожа Ца’ан, — тихо и твёрдо отвечала она. — И ещё я знаю, что эти слова — не то испытание, которое вы... для меня приготовили.
Ца’ан улыбнулась без радости.
— Твой дар очень силён. Он сделает тебя несчастной.
— Если это неизбежно, то и в несчастье лучше помогать другим.
Брови Ца’ан приподнялись.
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать, — Тиллэ удивилась вопросу. Ца’ан прекрасно видела, сколько ей.
Ца’ан вздохнула. Помолчав, она уже совсем по-иному сказала:
— Деревенская ведунья — не то же самое, что Видящая Твердыни. Понимаешь ли ты разницу?
Тиллэ напряглась. Ей хотелось ответить «да», но она чувствовала... Ца’ан говорила вовсе не о долге и достоинстве. Не о гордости.
— Н-не знаю...
— Хорошо, — Ца’ан кивнула. — Готова узнать?
— Да.
Ца’ан встала и выхватила из ножен клинок.
Дрожь охватила Тиллэ.
Меч был... правильный. Древний. Исполненный памяти. Точно такой, как в сказках. Тиллэ ощущала дыхание этой памяти, даже не прикасаясь к клинку. Словно запёкшаяся кровь покрывала лезвие — но эта кровь сверкала ярче золота, лучилась подобно солнцу... Тиллэ закусила губу. Она глядела на меч как завороженная.
Ца’ан положила его на стол.
— Ты умеешь читать вещи, — сказала она уверенно. — Но такой вещи ты ещё не читала. Тебе будет очень плохо. А потом я стану задавать вопросы. Понятно?
Во рту у Тиллэ пересохло.
— Да.
— Одну руку на лезвие, — приказала Ца’ан, — другую на рукоять.
И стоило Тиллэ прикоснуться к мечу, как Ца’ан резко подалась вперёд, и пальцы её сжали запястья Тиллэ, не позволяя отнять ладони.
...руки скручены за спиной и вывернуты из плеч, вздёрнуты наверх. Верёвка перекинута через сук и закреплена. Ноги едва достают до земли. Одежду содрали до последней тряпки. Очень холодно. В десяти шагах потрескивает костёр.
Боли нет.
Боли нет.
Нет боли.
Отрешённый разум перебирает ветви сосудов и нервов, узлы суставов, мышечные волокна. Ещё возможно спасти руки. Ещё несколько часов будет возможно. Властный разум сокращает и расслабляет мышцы, гонит по жилам кровь, преграждает путь боли. Но он не настолько силён, чтобы одновременно бороться с болью и холодом, нет, не настолько... Если бы только холод. Если бы только боль.
«О, где ты, друг, неужели оставил нас? О, как я не хочу умирать...»
Взгляд мутнеет. Бессмысленно тратить силы на ясность зрения. Тех, кто сидит вокруг костра, почти не видно. Видно только костёр и ещё одно существо подле. В бурой мгле оно похоже на язык серебристого пламени, на светлое лезвие, вонзённое в ил и тину.
— А что, может, яйца ему подпалить? — говорит мгла.
— Отрезать к хренам, зажарить и скормить...
— Оставьте так. Пусть дохнет помедленнее.
— Нет, я ему кишки-то выпущу... за брата!
— Не давайте воли тёмным побуждениям, — ясным голосом говорит эльф. — Это раб Моргота. Он только внешне подобен человеку. Ничего человеческого в нём нет. Он не чувствует боли. Бессмысленно истязать его. Убейте быстро.
«Где же ты, друг? Ты клялся, что не покинешь...»
— Подобие... А красивый, тварь. Красивенький... Вот я его... попорчу...
— Разве вы не видите? — голос эльфа становится гневным, резким. — Его скверна уже распространяется на вас! Убейте его!
— Убьём, господин. Скоренько убьём... Что пялишься, красивенький? Вот я зенки-то твои...
Светлое лезвие, серебряный язык касается века.
То липкое, сохнущее и остывающее на твоей щеке — это твоё глазное яблоко. Ты никогда не будешь видеть слева от себя. Больше никогда не будешь красив.
Заточенный металл разрезает плоть и скрежещет о кость скулы. С каплями крови уходят последние капли тепла.
Боли нет. Но скоро появится и она. Рвётся сердце: друг покинул тебя. Друг не придёт на помощь.
...очень, очень далеко бьётся в припадке девочка — изуродованная, преданная, отчаявшаяся.
Но на миг бурая мгла становится чёрной.
Тень накрывает лагерь.
Свистит ветер. Визжат лошади. Орут люди. Эльф издаёт высокий пронзительный вопль.
«О друг мой, ты пришёл, ты не предал!»
Дракон невелик ростом и с трудом держится в воздухе — перепонки крыльев изорваны в клочья. Рана на груди затянулась, но чешуя изрублена, содрана, и видна бледная кожа.
— Я не подниму тебя, о Дарца Прекрасный, — говорит дракон. — Я себя-то едва поднимаю. Но я останусь с тобой.
Боль обрушивается огненным потоком. Надежда совершила то, что было не под силу отчаянию: уничтожила силу отрешённого разума. Сознание гаснет.
Тиллэ рыдала — от счастья. Ца’ан отпустила её, и она сползла на пол, больно стукнувшись лбом об угол стола. Больно? Разве это боль? Невозможно, стыдно замечать собственную боль, зная... видя... Он пришёл, друг! Он не бросил, не оставил, не предал! Сам израненный, он примчался на помощь!..
Ца’ан за косу оттащила Тиллэ от ножки стола, которую та обнимала, и отвесила размашистую оплеуху. Тиллэ до крови прикусила язык, закашлялась и попыталась вытереть рукавом слёзы и сопли. Ца’ан вылила ей на голову кружку воды и вытерла Тиллэ лицо полотенцем, насильно высморкав ей нос, будто годовалой. Потом подняла её за плечи и посадила на лавку.
— Попей воды, — ровно сказала Ца’ан. — И отвечай: почему его не допрашивали? Почему пытали, но не допрашивали?
Тиллэ задыхалась. Её колотило так, что она едва сидела. Зубы лязгали друг о друга. Ца’ан сунула кружку ей в руки, придержала сама, помогла донести воду до рта.
— Потому что... — прохрипела Тиллэ, — потому что прежде того допросили другого... младше... он не умел отрешаться от боли... он всё сказал...
С удивлением она ощутила, как руки Ца’ан сделались осторожными.
— О... — прошептала Ца’ан. — Сразу. Так быстро дать ответ... Поистине. Поистине. Тиллэ...
— А?..
— Прости, что сомневалась в тебе.
— Но вы же не сомневались на самом деле... — пробормотала Тиллэ, едва понимая, о чём говорит.
Ца’ан улыбнулась и огладила её щеку ладонью. Сев рядом и крепко обняв Тиллэ за плечи, она сказала:
— Это странствие нужно завершить. Я бы не стала давать тебе вещь, где всё кончилось плохо, но странствие нужно завершить.
— Что?..
— Слушай. Дарца Прекрасный и его друг остались живы и вернулись домой. Через три года Дарца женился, а ещё через три — стал моим отцом. И друг его не раз поднимал его в небо, а когда Дарца ушёл в небо навсегда, дракон улетел в Дхэннар-ат-Ана. И в памяти его Дарца живёт вечно, потому что драконы бессмертны.
— О-о-ох... — со стоном выдохнула Тиллэ. Руки её уже почти не дрожали, и она смогла сама налить себе ещё воды.
— Можно ещё спросить? — сказала она, выхлебав кружку.
— Конечно.
— Почему... эти... они... Почему они так злились из-за того, что Дарца — красивый? Не из-за того, что он воин Твердыни, или вроде... убил одного из этих... только из-за красоты...
Ца’ан глубоко вздохнула. Поднявшись, она убрала в ножны древний меч и прошла на середину горницы. Пригладила седые волосы, потёрла в задумчивости губы.
— Тиллэ...
— Да?
— Ты поймёшь это потом, — сказала Ца’ан. — Сама. И когда ты поймёшь — твоё обучение мы будем считать законченным.
Название: Тот, кто идёт рядом
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 2865 слов
Персонажи: Эрион Целитель, Саурон
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: маленький город посреди нигде. Чума.
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Тот, кто идёт рядом"
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 2865 слов
Персонажи: Эрион Целитель, Саурон
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: маленький город посреди нигде. Чума.
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Тот, кто идёт рядом"
— Можешь стоять? — спросил Эрион, разворачиваясь. И сам себе ответил:
— Можешь даже ходить. Да тебя просто ниспослали мне свыше!
Бесцеремонно схватил чужака за запястье. Вскинул голову.
— Не щурься, — недовольно сказал целитель. — Вот же оглобля. Наклонись немного, дай посмотреть, что с глазами. Я лекарь. Лекарь! Знак Королевской Академии! Не понимаешь?.. Я сам уже ничего не понимаю… Что у тебя с пульсом? Кожа холодная, но мышцы в тонусе. Если ты и болен, то не чёрной лихорадкой. Скоро будешь. Зрачки в порядке. Интересная реакция на свет. Ты, случаем, не эльф? Не важно.
Отвернулся потерянно.
— Если ты не эльф, — сказал Эрион, — то отсюда все равно своими ногами не уйдёшь.
Чужак пожал плечами, наклонился и снова подхватил волокушу. Жестом показал — веди, мол.
— Но это хорошо, — Эрион шёл рядом и тихо бормотал. — Это хорошо, помощник мне не помешает. Тем более пока ты можешь ходить и таскать грузы. Через три дня ты упадёшь, но до той поры… Хорошо. Старуха свалилась только вчера — трехжильная старая кобыла, у неё не лихорадка, ей просто восьмой десяток пошел. На ногах восьмой… день? Десяток? Который нынче день вообще? Небось, уже Середина Лета пролетела, а я и не отпраздновал…
Чужак покосился на лекаря, но промолчал. Эрион захихикал.
— Я не псих, — сказал Эрион, — пока еще нет. Нет-нет-нет.
Остановился, опёрся о низкую стену.
— Наблюдение: излишняя болтливость. Испарина. Утомление от простейших действий. Видения — у тебя, приятель, даже губы не шевельнулись, но мне только что показалось, что ты меня о чем-то спросил. Выводы: четвертый день без сна. Решение: отсутствует. Больным надо что-то жрать и как-то гадить, желательно, не под себя. Ах да, да, надо идти вперёд, можешь не молчать так громко, мой воображаемый друг. Хотя, с другой стороны, кто-то же тащит волокушу? Может быть, это я сам тащу, а здорового мужика в чёрном я выдумал? Но зачем, Эрион, друг мой, почему бы тебе было не придумать, допустим, весёлую госпожу Мэриль, скрасить, так сказать, последние деньки? С другой стороны, смогла бы госпожа Мэриль, даже воображаемая, тянуть два трупа по песку… Кидай их сюда. Хоронить нет уже сил. Поэтому я скидываю их к прибрежным дюнам. Ну и вонь. В деревне, впрочем, не лучше. Да, я вижу, что один ещё живой. Уверяю тебя, это ненадолго, ему осталось часа два. Последняя стадия. Зря ты свернул в этот городишко, друг. Да и я тоже.
Он плохо помнил дорогу обратно. В окнах чистых белёных домов стыл вечерний холод. Ни огонька, ни звука, нет даже криков голодной скотины — подъели, когда прервалась торговля на пути, а рыбаки трижды не смогли выйти в море. Позвякивают на ветру колокольчики на дверях домов и садовых калитках.
— Здесь у меня лечебница. Караван-сарай. Бывший. Хорошо хоть почти все сами сползлись, обход по селу я сейчас не осилю, — хриплый голос лекаря сорвался в монотонное перечисление. — Лекарств, впрочем, не осталось. Бинтов тоже. Да и живых, по правде, уже всего сорок три человека. Было. Утром. Я с Острова, я кончусь позже. Если досюда не дойдет кордон. Благие, да был ли где этот Остров? Сорок лет на Юге, костьми уже в него пророс. Откуда вообще эта лихорадка? Наслали харадцы, ха-ха. Шутка. У них тоже всё плохо, я знаю. Ну… просто знаю. Ты вот тоже — знаешь. Я видел в предыдущем селении, дальше на юг, там было двое больных, я задержался с ними. Не понял сразу. Подай скальпель. Вырежу эту дрянь, может, парень проживет на пару часов побольше. Нет, опия у меня больше нет. Как? Смотри. Только не говори никому. Убрать боль — это просто…
Вечер и ночь слились для него в один привычный кошмар. Он едва обошел три комнаты первого этажа. Стоны, крики, у большей части людей — просто беспамятный тяжелый обморок, за которым скоро смерть. Где-то на втором этаже плакал ребенок. Надо было пойти проверить, жива ли ещё его мать. У Эриона не было сил.
Он скорчился у большого очага — кто-то его разжёг, удивился целитель тускло. Смотри-ка, и котел кипит. Бездумно листал дневник с заметками, пока сверху не спустился бродяга и не кивнул — дескать, новых мертвых пока нет. Разобрать буквы Эрион уже не мог. Бродяга молча отобрал у Эриона бесценный дневник, а взамен сунул чашку с чаем и сухарь.
— Понимаешь, — сказал Эрион, торопливо жуя и плюясь крошками, — это неестественно. Болезнь необычно быстра и поражает даже здоровых. Не отступает, не убив всех заразившихся. Здесь есть старуха… знахарка. Жрица какого-то местного божка. Жрица. Ха. Так вот, ее, по слухам, вырезали из чрева мертвой матери. Варвары. Хотя интересно, как это было сделано? А мать у неё умирала от черной лихорадки. Но умерла вот так, в родах. Или до того. А старуха… то есть, ребенок… не заразился. И не заразилась сейчас. Вон она лежит. Спит. Дура суеверная. Уникальный случай. Проснется — может и я посплю. Хотя мне что-то полегче. Вон, даже сушёная рыба в меня полезла. А больше ничего уже почти и нет. Ума не приложу, где ты добыл чёрствый хлеб. Подай-ка ещё воды. Как тебя звать? А то командую тут тобой… Ладно, придумаю сам, если не говоришь. Будешь… Хорна. Это “бродяга” на местном. Что улыбаешься? Орочье слово? Старое? Хм. Не знал. Интересно, а орки болеют лихорадкой? Да я что-то совсем ожил. Это все ты, друг мой. Пойдем, пройдёмся по оставшимся.
— Чувствую себя коновалом, — с тоской сказал Эрион и склонился над очередным телом. — Это Иманна, дочь хозяина. Была красоткой. Смотри, какие язвы. Я вскрывал и чистил два дня назад, но толку нет. Мне всё кажется, я вот-вот пойму. Всё, что создано природой — разумно и имеет как цель, так и противовес этой цели. Сколько наш мир создал болезней, столько он создал и лекарств, чтобы лечить эти болезни. Должно быть что-то… Я гоняюсь за этой лихорадкой который год. Не верю, что с ней невозможно бороться!
Мир перед глазами привычно исказился. Почудилось странное, комната на мгновение истаяла в глухом тумане, откуда-то потянуло болотной зыбью.
Он закашлялся.
— Проклятье, — прошептал Эрион и сплюнул кровью. — Похоже, я её таки догнал.
— Ты очень много отдал людям, — сказал чужак тихо и протянул Эриону чашку с горячей водой и свежевыстиранное полотенце.
Эриону показалось, что бродяга из пустыни говорит с ним на высоком наречии. Но ему вообще много чего казалось в последние дни. Поэтому целитель отхлебнул из чашки, вытер руки полотенцем, и только тогда ответил.
— Ну что же. Я хотя бы буду знать, отчего умер. Хотел бы я знать это точно! Если ты меня переживешь — будь добр, брось труп в море, тут есть прекрасный утёс. Не хочу гнить в дюнах.
— Послушай, Эрион Целитель, — серьёзно сказал чужак. — Я привел тебя в чувство, насколько можно, но долго я тебя не удержу, очень уж щедро ты распорядился своими силами. Просто поверь, не ты один гонишь эту проклятую лихорадку по всем дорогам. А уж как было сложно догнать даже тебя! Я впервые чую человека, настолько подчинившего себя преследованию. Ты одной ногой уже стоишь на пороге, там, куда мне трудно даже заглянуть.
— А, — Эрион махнул рукой. Ему стало легко. Что уж теперь было думать, скрывать, таиться. — Старая песня. Местная ведьма тоже всё хватала меня за руки, кричала, что меня даже к воротам деревни пускать нельзя. Видения. М-магия. Запретные знания. Поздно! Не нашлось для меня мудрого эльфа в учителя, да и не припомню я из истории людей-инголемо. Ханаттцы правда… звали. Я тогда не пошёл. Сейчас жалею. Хотел бы — взмахнуть рукой и исцелить. Всех. Разом.
— Ну так, положим, не бывает. — задумчиво ответил чужак.
— А как — бывает? — тяжело спросил Эрион и взглянул собеседнику прямо в глаза. — Если бывает хоть как-то — я согласен. Обойдемся без прелюдий.
Чужак кивнул и протянул ему что-то. Тонкое простое кольцо с красным камнем.
— Моя сила, — шепнул бродяга беззвучно. — Твоя воля.
Эрион взял протянутое кольцо и отвернулся. Ему было стыдно. Волшебные кольца. Конечно. Как же надо отчаяться, чтобы поверить в такое… да примерно как ты, Эрион.
Он не видел, как чужак за спиной закрыл глаза, будто в молитве. Да и в молитве кому?..
Эрион сжал ладонь в кулак, полюбовался на узкий обод на безымянном пальце. И что теперь? Дать этой самой рукой шарлатану в морду?
Он поднял взгляд.
Вокруг тяжело колыхнулась кисея серебряного тумана. Холод, стылый и недвижимый. Безвременье. Хуже, рассогласованность времён. Дурман, пустота, ничто.
Ни стен, ни пола, ни потолка. Казалось, над головой должны были гореть звёзды — но там тоже висела только завеса небытия.
Эрион закусил губу и огляделся. Струи мутного пыльного тумана текли сквозь него.
Я умираю, — понял целитель. Пустота откликнулась голодным тысячегласым стоном. Равнодушным, вечно равнодушным. Скрежетом стали, хрустом стекла.
Он видел — как столкновение материков в предначальные дни, отголоски, всего лишь отголоски песни.
Он был — лекарь. Он видел — прорехи в ярком гобелене. Раны. Язвы на ткани мира.
Спущенные, перепутанные нити, боль и безумие, вечер, туман, туман.
Вырванный у мира голос, отнятый у радуги цвет. Где каждую попытку восполнить потерю неизбежно перекрывали — иные силы. И каждый раз делали только хуже.
Он застонал. Показалось — в ответ на стон кто-то обнял его за плечи, накрыл его ладонь — своей.
“Мне нет смерти”, — шепнул прямо в ухо голос бродяги. “Я не могу встретить её лицом к лицу. Но есть… другие способы.”
Винный всполох вспорол туман. Камень в кольце горел непереносимо алым, насквозь, до костей, просвечивая ладонь.
“Свет — только во Тьме”, — иронично отозвался кто-то юный. “Где есть свет — там есть тени. Где есть тень — там есть место для нас.”
“Думать о вечном будем в вечности”, — устало и прямо сказал кто-то с другой стороны. “Прикончи пока что эту тварь. А с радугой разберемся.”
Кто-то третий молча вложил ему в руку — меч.
А кто-то неизмеримо более умелый подсказал нужные слова.
Взмахом меча Эрион рассек туманную завесу на две половины.
— Теперь я точно знаю, от чего умру, — сказал он и взглянул в зеркало. — Это было моё последнее желание.
Непереносимо стойкая, цепкая чума. Абсолютно неестественная. Чутко спящая в детях Острова. Обычно безвредная для них.
Смертоносная для прочих.
Чудовищный, искуственный недуг, порождение воли — там, где воли быть было не должно.
Но где есть воля — есть жизнь. То, в чем есть жизнь, можно убить.
Целитель закричал — и рванул едва появившееся отражение на себя.
И тут же — ударил мечом, который держала не только его рука.
Эрион проснулся внезапно, посреди ночи. Молча и целеустремленно, не открывая глаз, перебрал в памяти кошмарные видения последней недели. Вздохнул неслышно. Пора было соотнести всё это с реальностью. Запах трав и душистого ладана. Дом старухи знахарки. Как она только согласилась запакостить свое холодное ложе островитянином? Тусклый свет, скрип пера, шелест страниц. Успокаивающие, знакомые звуки. Холод металла на левой ладони. Незнакомый… и тоже успокаивающий.
Эрион повернулся от стены и открыл глаза.
За столом, небрежно сдвинув в сторону камни и кости, сидел чёрный чужак из особо причудливого сна и при свете единственной свечи дописывал что-то в эрионовский журнал наблюдений. Он поднял на Эриона усталые глаза.
— Воды? — спросил чужак, которого Эрион, помнится, в бреду нарек Хорной. Имя к нему не липло. — Мешает свет? Вывести тебя во двор?
Синдарин у видения был академически строгий. Эрион немо покачал головой. В голове воцарилась благословенная тишина.
— Тогда, — сказал чужак, и нацелил на Эриона перо, — самочувствие?
— Я жив, здоров, хотя и истощён, и думаю, что в своем уме, — удивлённо ответил Эрион. — Это несколько… хм-м… противоречит прежним событиям. Как… нет, это я спрошу потом. Есть ли другие выжившие?
— Лихорадка пошла на убыль, — тихо ответил чужак. — Люди всё ещё очень слабы. Кто-то умрет. Большая часть — поправится. С ними местная знахарка, а я сторожу пока здесь. Спи. Поговорим позже.
Темнота вокруг сомкнулась уютным коконом, в котором не было места для снов.
Эрион снова очнулся рывком, на этот раз — от чужого прикосновения. Показалось — его душат, на горле сомкнулись цепкие паучьи лапы, сосновые корни тянут вниз, под землю. Он забился, вскрикнул, откинув женщину от лежака. Старая Алима упала неловко, не не проронила ни звука. Обеими руками отчаянно показала — “Молчи!”.
Поздно Эрион понял, что она пыталась зажать ему рот. Снаружи раздался выкрик на адунаик, послышались шаги. Дверь ударом копья распахнул солдат в нелепой, неуместной броне. Отступил насторожено, поднял наперевес копье. Эрион пошатнулся, но встал и даже вышел на крыльцо. Перед домом, на площади у колодца, стояли солдаты.
— Еще одна мёртвая деревня, — буднично сказал командир отряда, разворачивая коня. — Пошевеливайтесь, тащите оставшийся плавник, пускайте пал.
— Вы не понимаете, — сказал Эрион, — здесь пережили болезнь. Здесь три десятка выживших, они уже не заразны.
Он стоял, вцепившись в косяк, пытаясь не упасть, чёрный, заросший, страшный. Подслеповато щурился на солдат. Свет жёг глаза.
— Пристрелите безумца, — в голосе командира звучала скука. В глазах — отражалось южное солнце. Безжалостное, беспощадное пламя, белые вымершие деревни, чёрные, корчащиеся от лихорадки и огня люди.
Мимо рванулась Алима, заслонив нелюбимого чужеземца. Эрион услышал только гудение тетивы и чавкающий звук нашедших цель стрел. Увидел вышедшее из спины ведуньи черное острие. Успел подхватить тело. Целитель медленно поднял мертвую старуху на руки — и обвел двор непонимающим взглядом. Показалось — белая чайка на знамени отряда плещет крыльями на ветру.
Когда из-за угла дальнего дома показался Хорна. Эрион открыл рот — крикнуть “Беги!” и ему вновь показалось, что мир движется невыносимо медленно.
Он помнил происходящее отдельными мазками на холсте. Вот его не от мира сего помощник поднимает голову и бросается вперед. Вот он уже с мечом, под его ногами труп с размозжённой головой. Лучники спускают тетивы, всё так же медленно, не успевают, не успевают и люди с копьями. Страшно, пронзительно визжат лошади. И люди. Лошади громче.
Вот бродяга просто идет по двору. Просто — идет, опустив до земли меч. Не глядя, отирает рукавом лицо, как кузнец после наковальни. Как пахарь после плуга. Косарь после тяжелого дня. Кажется, Хорна не замечает, что он в крови целиком. След рукава на лице — цельная, блестящая свежим кармином полоса. С волос капает.
В человеческом теле, знал Эрион, девять-десять пинт крови. В песок двора ушло значительно больше.
Перед чужаком, захлебываясь от крика, полз к Эриону безымянный капитан переставшего быть за дюжину биений сердца отряда. Хорна улыбнулся — сверкающий белизной оскал на фоне бурого и ярко-алого и не глядя — даже не нанёс удар — воткнул в человека отвесно меч. И ещё один раз. И ещё.
— Хватит, — простонал Эрион умоляюще. — Хватит. Он мёртв. Они все мертвы. Они… всё. Хорна. Хватит.
— Я… — сказал Хорна и выпустил меч, кажется, моментально забыв и о нём, и о развороченных трупах на песке. — Потерялся я с тобой, целитель. Ушел за рыбой, а надо было — подымать вас всех и гнать прятаться. Или — мне не уходить. Но кто бы тогда добыл еды?..
Последние слова — шёпотом.
Эрион не прислушивался. Опустил тело, погладил Алиму по волосам — эх, старуха, дважды пережить чёрную лихорадку и так глупо… Где ж он был, твой бог, Тот-Кто-Идёт-Рядом? Оглянулся вокруг.
— А где? — вдруг спросил он. — Где все?
Показалось, что кроме тяжёлого медного запаха крови и близкой вони свежих нечистот, над селом плывет сладковатый, знакомый чад. Рядом помощник втянул ртом воздух, подхватил одной рукой меч, другой — Эриона и потянул за собой. Руки у Хорны были ледяные.
Стальная хватка на запястье частично возвратила Эриону осознание происходящего. Босые ноги ожёг песок, но эта боль была хотя бы настоящей, а не призрачной, как запах. Воздух горел в лёгких. Эрион бежал так быстро, как не бегал никогда в жизни.
Им было недалеко. Караван-сарай горел неохотно, но занялся уже весь, вместе с пристройками. Двери оказались наскоро забиты досками. Окна наружу — бойницы, прыгать — так только во внутренний двор. В прорези окна второго этажа мелькнуло лицо. Послышался слабый крик.
— Нет. — сказал Эрион. Взгляд его заметался вокруг. — Так нельзя, — выдохнул он.
“Слушай огонь,” — шепнул внутри голос из сна. “Смотри, я покажу тебе, брат.”
Он поднял руку с кольцом и тронул струны. Мир вокруг преобразился, расцвёл глубоким алым и белым, невозможным тягучим чёрным, охрой и серебром, цветами, слишком яркими для человеческих глаз. Показалось, его ладони невесомо коснулась другая рука, помогая, указывая — как тогда, во сне, когда ему помогли удержать оружие.
Он заговорил — и нужные слова сами легли на язык. С треском рухнули двери. Пламя послушным зверем сползло с крыши, опало, трепеща, свернулось у самой земли, потом поползло вперед, ткнулось носом в ладонь Эриону, вскарабкалось по рукавам и затаилось внутри. Ему казалось — он горит весь, горит, но не сгорает, пока держит этот невесёлый, голодный огонь.
Вокруг начали появляться люди, их выносил одного за другим мрачный Хорна. Он же притащил огромное ведро воды и сначала напоил всех, потом долго пил сам. Эрион вскинул на него глаза в молчаливой просьбе о помощи и чуть не застонал вслух. Пламя внутри загудело лесным пожаром от одного взгляда на тёмного чужака.
Тот, кого Эрион назвал Хорной, пожал плечами и выплеснул на несчастного мага оставшуюся половину ведра.
Камень в кольце полыхнул огненной искрой, а караван-сарай дрогнул и обрушился весь — прогоревшими, чёрными головешками.
— Тот, Кто Идёт Рядом, — сказала сипло Иманна, дочь трактирщика. Внучка старой ведьмы Алимы. Язвы на шее и руках успели покрыться коркой. Она была необыкновенно красива в этот момент. Юная. Прекрасная, несмотря на свалявшиеся волосы, следы чумы и застарелую трупную вонь… Живая. Однозначно и без вопросов.
Иманна поднесла к сердцу руку и поклонилась Эриону земно.
Люди вокруг загудели согласно. Кто-то заплакал.
— Это не я, — попытался сказать Эрион, утирая с лица воду обеими руками. Но его не услышали. — Не мне…
Он заплакал сам, незаметно и тихо. Поискал взглядом Хорну. Чужак смотрел на него от колодца. В его взгляде было — понимание.
* * *
Солнце палило нещадно. Внизу, далеко под скалами, шумел прибой.
— И все же, — громко сказал Эрион, опираясь на свежесрубленый посох и стараясь дышать помедленнее. — Ты, значит, майа. Тёмный. Гортхауэр, значит. Читал я эти эльфийские сказки, читал… А в этих странах, и вовсе — Саурианна. Ну и имя. Оно тебе нигде не жмет?.. Врут про тебя кто во что горазд. Тот, Кто Идёт Рядом. Ну-ну. Но я не об этом. А я-то теперь кто?..
Ушедший далеко вперед Гортхауэр обернулся через плечо и — показалось — ухмыльнулся.
— Ну нет! — сказал Эрион, — это несерьезно! Что значит “Придумай сам”? А вдруг меня тоже назовут Проклятым и Ужасным?
Бродяга в чёрном бурнусе скрылся за поворотом прибрежной тропы, и Эрион, подхватив посох, со всех ног бросился догонять.
— Что значит — “В крайнем случае — Эрион Болтун”?! Эй!
— Можешь даже ходить. Да тебя просто ниспослали мне свыше!
Бесцеремонно схватил чужака за запястье. Вскинул голову.
— Не щурься, — недовольно сказал целитель. — Вот же оглобля. Наклонись немного, дай посмотреть, что с глазами. Я лекарь. Лекарь! Знак Королевской Академии! Не понимаешь?.. Я сам уже ничего не понимаю… Что у тебя с пульсом? Кожа холодная, но мышцы в тонусе. Если ты и болен, то не чёрной лихорадкой. Скоро будешь. Зрачки в порядке. Интересная реакция на свет. Ты, случаем, не эльф? Не важно.
Отвернулся потерянно.
— Если ты не эльф, — сказал Эрион, — то отсюда все равно своими ногами не уйдёшь.
Чужак пожал плечами, наклонился и снова подхватил волокушу. Жестом показал — веди, мол.
— Но это хорошо, — Эрион шёл рядом и тихо бормотал. — Это хорошо, помощник мне не помешает. Тем более пока ты можешь ходить и таскать грузы. Через три дня ты упадёшь, но до той поры… Хорошо. Старуха свалилась только вчера — трехжильная старая кобыла, у неё не лихорадка, ей просто восьмой десяток пошел. На ногах восьмой… день? Десяток? Который нынче день вообще? Небось, уже Середина Лета пролетела, а я и не отпраздновал…
Чужак покосился на лекаря, но промолчал. Эрион захихикал.
— Я не псих, — сказал Эрион, — пока еще нет. Нет-нет-нет.
Остановился, опёрся о низкую стену.
— Наблюдение: излишняя болтливость. Испарина. Утомление от простейших действий. Видения — у тебя, приятель, даже губы не шевельнулись, но мне только что показалось, что ты меня о чем-то спросил. Выводы: четвертый день без сна. Решение: отсутствует. Больным надо что-то жрать и как-то гадить, желательно, не под себя. Ах да, да, надо идти вперёд, можешь не молчать так громко, мой воображаемый друг. Хотя, с другой стороны, кто-то же тащит волокушу? Может быть, это я сам тащу, а здорового мужика в чёрном я выдумал? Но зачем, Эрион, друг мой, почему бы тебе было не придумать, допустим, весёлую госпожу Мэриль, скрасить, так сказать, последние деньки? С другой стороны, смогла бы госпожа Мэриль, даже воображаемая, тянуть два трупа по песку… Кидай их сюда. Хоронить нет уже сил. Поэтому я скидываю их к прибрежным дюнам. Ну и вонь. В деревне, впрочем, не лучше. Да, я вижу, что один ещё живой. Уверяю тебя, это ненадолго, ему осталось часа два. Последняя стадия. Зря ты свернул в этот городишко, друг. Да и я тоже.
Он плохо помнил дорогу обратно. В окнах чистых белёных домов стыл вечерний холод. Ни огонька, ни звука, нет даже криков голодной скотины — подъели, когда прервалась торговля на пути, а рыбаки трижды не смогли выйти в море. Позвякивают на ветру колокольчики на дверях домов и садовых калитках.
— Здесь у меня лечебница. Караван-сарай. Бывший. Хорошо хоть почти все сами сползлись, обход по селу я сейчас не осилю, — хриплый голос лекаря сорвался в монотонное перечисление. — Лекарств, впрочем, не осталось. Бинтов тоже. Да и живых, по правде, уже всего сорок три человека. Было. Утром. Я с Острова, я кончусь позже. Если досюда не дойдет кордон. Благие, да был ли где этот Остров? Сорок лет на Юге, костьми уже в него пророс. Откуда вообще эта лихорадка? Наслали харадцы, ха-ха. Шутка. У них тоже всё плохо, я знаю. Ну… просто знаю. Ты вот тоже — знаешь. Я видел в предыдущем селении, дальше на юг, там было двое больных, я задержался с ними. Не понял сразу. Подай скальпель. Вырежу эту дрянь, может, парень проживет на пару часов побольше. Нет, опия у меня больше нет. Как? Смотри. Только не говори никому. Убрать боль — это просто…
Вечер и ночь слились для него в один привычный кошмар. Он едва обошел три комнаты первого этажа. Стоны, крики, у большей части людей — просто беспамятный тяжелый обморок, за которым скоро смерть. Где-то на втором этаже плакал ребенок. Надо было пойти проверить, жива ли ещё его мать. У Эриона не было сил.
Он скорчился у большого очага — кто-то его разжёг, удивился целитель тускло. Смотри-ка, и котел кипит. Бездумно листал дневник с заметками, пока сверху не спустился бродяга и не кивнул — дескать, новых мертвых пока нет. Разобрать буквы Эрион уже не мог. Бродяга молча отобрал у Эриона бесценный дневник, а взамен сунул чашку с чаем и сухарь.
— Понимаешь, — сказал Эрион, торопливо жуя и плюясь крошками, — это неестественно. Болезнь необычно быстра и поражает даже здоровых. Не отступает, не убив всех заразившихся. Здесь есть старуха… знахарка. Жрица какого-то местного божка. Жрица. Ха. Так вот, ее, по слухам, вырезали из чрева мертвой матери. Варвары. Хотя интересно, как это было сделано? А мать у неё умирала от черной лихорадки. Но умерла вот так, в родах. Или до того. А старуха… то есть, ребенок… не заразился. И не заразилась сейчас. Вон она лежит. Спит. Дура суеверная. Уникальный случай. Проснется — может и я посплю. Хотя мне что-то полегче. Вон, даже сушёная рыба в меня полезла. А больше ничего уже почти и нет. Ума не приложу, где ты добыл чёрствый хлеб. Подай-ка ещё воды. Как тебя звать? А то командую тут тобой… Ладно, придумаю сам, если не говоришь. Будешь… Хорна. Это “бродяга” на местном. Что улыбаешься? Орочье слово? Старое? Хм. Не знал. Интересно, а орки болеют лихорадкой? Да я что-то совсем ожил. Это все ты, друг мой. Пойдем, пройдёмся по оставшимся.
— Чувствую себя коновалом, — с тоской сказал Эрион и склонился над очередным телом. — Это Иманна, дочь хозяина. Была красоткой. Смотри, какие язвы. Я вскрывал и чистил два дня назад, но толку нет. Мне всё кажется, я вот-вот пойму. Всё, что создано природой — разумно и имеет как цель, так и противовес этой цели. Сколько наш мир создал болезней, столько он создал и лекарств, чтобы лечить эти болезни. Должно быть что-то… Я гоняюсь за этой лихорадкой который год. Не верю, что с ней невозможно бороться!
Мир перед глазами привычно исказился. Почудилось странное, комната на мгновение истаяла в глухом тумане, откуда-то потянуло болотной зыбью.
Он закашлялся.
— Проклятье, — прошептал Эрион и сплюнул кровью. — Похоже, я её таки догнал.
— Ты очень много отдал людям, — сказал чужак тихо и протянул Эриону чашку с горячей водой и свежевыстиранное полотенце.
Эриону показалось, что бродяга из пустыни говорит с ним на высоком наречии. Но ему вообще много чего казалось в последние дни. Поэтому целитель отхлебнул из чашки, вытер руки полотенцем, и только тогда ответил.
— Ну что же. Я хотя бы буду знать, отчего умер. Хотел бы я знать это точно! Если ты меня переживешь — будь добр, брось труп в море, тут есть прекрасный утёс. Не хочу гнить в дюнах.
— Послушай, Эрион Целитель, — серьёзно сказал чужак. — Я привел тебя в чувство, насколько можно, но долго я тебя не удержу, очень уж щедро ты распорядился своими силами. Просто поверь, не ты один гонишь эту проклятую лихорадку по всем дорогам. А уж как было сложно догнать даже тебя! Я впервые чую человека, настолько подчинившего себя преследованию. Ты одной ногой уже стоишь на пороге, там, куда мне трудно даже заглянуть.
— А, — Эрион махнул рукой. Ему стало легко. Что уж теперь было думать, скрывать, таиться. — Старая песня. Местная ведьма тоже всё хватала меня за руки, кричала, что меня даже к воротам деревни пускать нельзя. Видения. М-магия. Запретные знания. Поздно! Не нашлось для меня мудрого эльфа в учителя, да и не припомню я из истории людей-инголемо. Ханаттцы правда… звали. Я тогда не пошёл. Сейчас жалею. Хотел бы — взмахнуть рукой и исцелить. Всех. Разом.
— Ну так, положим, не бывает. — задумчиво ответил чужак.
— А как — бывает? — тяжело спросил Эрион и взглянул собеседнику прямо в глаза. — Если бывает хоть как-то — я согласен. Обойдемся без прелюдий.
Чужак кивнул и протянул ему что-то. Тонкое простое кольцо с красным камнем.
— Моя сила, — шепнул бродяга беззвучно. — Твоя воля.
Эрион взял протянутое кольцо и отвернулся. Ему было стыдно. Волшебные кольца. Конечно. Как же надо отчаяться, чтобы поверить в такое… да примерно как ты, Эрион.
Он не видел, как чужак за спиной закрыл глаза, будто в молитве. Да и в молитве кому?..
Эрион сжал ладонь в кулак, полюбовался на узкий обод на безымянном пальце. И что теперь? Дать этой самой рукой шарлатану в морду?
Он поднял взгляд.
Вокруг тяжело колыхнулась кисея серебряного тумана. Холод, стылый и недвижимый. Безвременье. Хуже, рассогласованность времён. Дурман, пустота, ничто.
Ни стен, ни пола, ни потолка. Казалось, над головой должны были гореть звёзды — но там тоже висела только завеса небытия.
Эрион закусил губу и огляделся. Струи мутного пыльного тумана текли сквозь него.
Я умираю, — понял целитель. Пустота откликнулась голодным тысячегласым стоном. Равнодушным, вечно равнодушным. Скрежетом стали, хрустом стекла.
Он видел — как столкновение материков в предначальные дни, отголоски, всего лишь отголоски песни.
Он был — лекарь. Он видел — прорехи в ярком гобелене. Раны. Язвы на ткани мира.
Спущенные, перепутанные нити, боль и безумие, вечер, туман, туман.
Вырванный у мира голос, отнятый у радуги цвет. Где каждую попытку восполнить потерю неизбежно перекрывали — иные силы. И каждый раз делали только хуже.
Он застонал. Показалось — в ответ на стон кто-то обнял его за плечи, накрыл его ладонь — своей.
“Мне нет смерти”, — шепнул прямо в ухо голос бродяги. “Я не могу встретить её лицом к лицу. Но есть… другие способы.”
Винный всполох вспорол туман. Камень в кольце горел непереносимо алым, насквозь, до костей, просвечивая ладонь.
“Свет — только во Тьме”, — иронично отозвался кто-то юный. “Где есть свет — там есть тени. Где есть тень — там есть место для нас.”
“Думать о вечном будем в вечности”, — устало и прямо сказал кто-то с другой стороны. “Прикончи пока что эту тварь. А с радугой разберемся.”
Кто-то третий молча вложил ему в руку — меч.
А кто-то неизмеримо более умелый подсказал нужные слова.
Взмахом меча Эрион рассек туманную завесу на две половины.
— Теперь я точно знаю, от чего умру, — сказал он и взглянул в зеркало. — Это было моё последнее желание.
Непереносимо стойкая, цепкая чума. Абсолютно неестественная. Чутко спящая в детях Острова. Обычно безвредная для них.
Смертоносная для прочих.
Чудовищный, искуственный недуг, порождение воли — там, где воли быть было не должно.
Но где есть воля — есть жизнь. То, в чем есть жизнь, можно убить.
Целитель закричал — и рванул едва появившееся отражение на себя.
И тут же — ударил мечом, который держала не только его рука.
Эрион проснулся внезапно, посреди ночи. Молча и целеустремленно, не открывая глаз, перебрал в памяти кошмарные видения последней недели. Вздохнул неслышно. Пора было соотнести всё это с реальностью. Запах трав и душистого ладана. Дом старухи знахарки. Как она только согласилась запакостить свое холодное ложе островитянином? Тусклый свет, скрип пера, шелест страниц. Успокаивающие, знакомые звуки. Холод металла на левой ладони. Незнакомый… и тоже успокаивающий.
Эрион повернулся от стены и открыл глаза.
За столом, небрежно сдвинув в сторону камни и кости, сидел чёрный чужак из особо причудливого сна и при свете единственной свечи дописывал что-то в эрионовский журнал наблюдений. Он поднял на Эриона усталые глаза.
— Воды? — спросил чужак, которого Эрион, помнится, в бреду нарек Хорной. Имя к нему не липло. — Мешает свет? Вывести тебя во двор?
Синдарин у видения был академически строгий. Эрион немо покачал головой. В голове воцарилась благословенная тишина.
— Тогда, — сказал чужак, и нацелил на Эриона перо, — самочувствие?
— Я жив, здоров, хотя и истощён, и думаю, что в своем уме, — удивлённо ответил Эрион. — Это несколько… хм-м… противоречит прежним событиям. Как… нет, это я спрошу потом. Есть ли другие выжившие?
— Лихорадка пошла на убыль, — тихо ответил чужак. — Люди всё ещё очень слабы. Кто-то умрет. Большая часть — поправится. С ними местная знахарка, а я сторожу пока здесь. Спи. Поговорим позже.
Темнота вокруг сомкнулась уютным коконом, в котором не было места для снов.
Эрион снова очнулся рывком, на этот раз — от чужого прикосновения. Показалось — его душат, на горле сомкнулись цепкие паучьи лапы, сосновые корни тянут вниз, под землю. Он забился, вскрикнул, откинув женщину от лежака. Старая Алима упала неловко, не не проронила ни звука. Обеими руками отчаянно показала — “Молчи!”.
Поздно Эрион понял, что она пыталась зажать ему рот. Снаружи раздался выкрик на адунаик, послышались шаги. Дверь ударом копья распахнул солдат в нелепой, неуместной броне. Отступил насторожено, поднял наперевес копье. Эрион пошатнулся, но встал и даже вышел на крыльцо. Перед домом, на площади у колодца, стояли солдаты.
— Еще одна мёртвая деревня, — буднично сказал командир отряда, разворачивая коня. — Пошевеливайтесь, тащите оставшийся плавник, пускайте пал.
— Вы не понимаете, — сказал Эрион, — здесь пережили болезнь. Здесь три десятка выживших, они уже не заразны.
Он стоял, вцепившись в косяк, пытаясь не упасть, чёрный, заросший, страшный. Подслеповато щурился на солдат. Свет жёг глаза.
— Пристрелите безумца, — в голосе командира звучала скука. В глазах — отражалось южное солнце. Безжалостное, беспощадное пламя, белые вымершие деревни, чёрные, корчащиеся от лихорадки и огня люди.
Мимо рванулась Алима, заслонив нелюбимого чужеземца. Эрион услышал только гудение тетивы и чавкающий звук нашедших цель стрел. Увидел вышедшее из спины ведуньи черное острие. Успел подхватить тело. Целитель медленно поднял мертвую старуху на руки — и обвел двор непонимающим взглядом. Показалось — белая чайка на знамени отряда плещет крыльями на ветру.
Когда из-за угла дальнего дома показался Хорна. Эрион открыл рот — крикнуть “Беги!” и ему вновь показалось, что мир движется невыносимо медленно.
Он помнил происходящее отдельными мазками на холсте. Вот его не от мира сего помощник поднимает голову и бросается вперед. Вот он уже с мечом, под его ногами труп с размозжённой головой. Лучники спускают тетивы, всё так же медленно, не успевают, не успевают и люди с копьями. Страшно, пронзительно визжат лошади. И люди. Лошади громче.
Вот бродяга просто идет по двору. Просто — идет, опустив до земли меч. Не глядя, отирает рукавом лицо, как кузнец после наковальни. Как пахарь после плуга. Косарь после тяжелого дня. Кажется, Хорна не замечает, что он в крови целиком. След рукава на лице — цельная, блестящая свежим кармином полоса. С волос капает.
В человеческом теле, знал Эрион, девять-десять пинт крови. В песок двора ушло значительно больше.
Перед чужаком, захлебываясь от крика, полз к Эриону безымянный капитан переставшего быть за дюжину биений сердца отряда. Хорна улыбнулся — сверкающий белизной оскал на фоне бурого и ярко-алого и не глядя — даже не нанёс удар — воткнул в человека отвесно меч. И ещё один раз. И ещё.
— Хватит, — простонал Эрион умоляюще. — Хватит. Он мёртв. Они все мертвы. Они… всё. Хорна. Хватит.
— Я… — сказал Хорна и выпустил меч, кажется, моментально забыв и о нём, и о развороченных трупах на песке. — Потерялся я с тобой, целитель. Ушел за рыбой, а надо было — подымать вас всех и гнать прятаться. Или — мне не уходить. Но кто бы тогда добыл еды?..
Последние слова — шёпотом.
Эрион не прислушивался. Опустил тело, погладил Алиму по волосам — эх, старуха, дважды пережить чёрную лихорадку и так глупо… Где ж он был, твой бог, Тот-Кто-Идёт-Рядом? Оглянулся вокруг.
— А где? — вдруг спросил он. — Где все?
Показалось, что кроме тяжёлого медного запаха крови и близкой вони свежих нечистот, над селом плывет сладковатый, знакомый чад. Рядом помощник втянул ртом воздух, подхватил одной рукой меч, другой — Эриона и потянул за собой. Руки у Хорны были ледяные.
Стальная хватка на запястье частично возвратила Эриону осознание происходящего. Босые ноги ожёг песок, но эта боль была хотя бы настоящей, а не призрачной, как запах. Воздух горел в лёгких. Эрион бежал так быстро, как не бегал никогда в жизни.
Им было недалеко. Караван-сарай горел неохотно, но занялся уже весь, вместе с пристройками. Двери оказались наскоро забиты досками. Окна наружу — бойницы, прыгать — так только во внутренний двор. В прорези окна второго этажа мелькнуло лицо. Послышался слабый крик.
— Нет. — сказал Эрион. Взгляд его заметался вокруг. — Так нельзя, — выдохнул он.
“Слушай огонь,” — шепнул внутри голос из сна. “Смотри, я покажу тебе, брат.”
Он поднял руку с кольцом и тронул струны. Мир вокруг преобразился, расцвёл глубоким алым и белым, невозможным тягучим чёрным, охрой и серебром, цветами, слишком яркими для человеческих глаз. Показалось, его ладони невесомо коснулась другая рука, помогая, указывая — как тогда, во сне, когда ему помогли удержать оружие.
Он заговорил — и нужные слова сами легли на язык. С треском рухнули двери. Пламя послушным зверем сползло с крыши, опало, трепеща, свернулось у самой земли, потом поползло вперед, ткнулось носом в ладонь Эриону, вскарабкалось по рукавам и затаилось внутри. Ему казалось — он горит весь, горит, но не сгорает, пока держит этот невесёлый, голодный огонь.
Вокруг начали появляться люди, их выносил одного за другим мрачный Хорна. Он же притащил огромное ведро воды и сначала напоил всех, потом долго пил сам. Эрион вскинул на него глаза в молчаливой просьбе о помощи и чуть не застонал вслух. Пламя внутри загудело лесным пожаром от одного взгляда на тёмного чужака.
Тот, кого Эрион назвал Хорной, пожал плечами и выплеснул на несчастного мага оставшуюся половину ведра.
Камень в кольце полыхнул огненной искрой, а караван-сарай дрогнул и обрушился весь — прогоревшими, чёрными головешками.
— Тот, Кто Идёт Рядом, — сказала сипло Иманна, дочь трактирщика. Внучка старой ведьмы Алимы. Язвы на шее и руках успели покрыться коркой. Она была необыкновенно красива в этот момент. Юная. Прекрасная, несмотря на свалявшиеся волосы, следы чумы и застарелую трупную вонь… Живая. Однозначно и без вопросов.
Иманна поднесла к сердцу руку и поклонилась Эриону земно.
Люди вокруг загудели согласно. Кто-то заплакал.
— Это не я, — попытался сказать Эрион, утирая с лица воду обеими руками. Но его не услышали. — Не мне…
Он заплакал сам, незаметно и тихо. Поискал взглядом Хорну. Чужак смотрел на него от колодца. В его взгляде было — понимание.
* * *
Солнце палило нещадно. Внизу, далеко под скалами, шумел прибой.
— И все же, — громко сказал Эрион, опираясь на свежесрубленый посох и стараясь дышать помедленнее. — Ты, значит, майа. Тёмный. Гортхауэр, значит. Читал я эти эльфийские сказки, читал… А в этих странах, и вовсе — Саурианна. Ну и имя. Оно тебе нигде не жмет?.. Врут про тебя кто во что горазд. Тот, Кто Идёт Рядом. Ну-ну. Но я не об этом. А я-то теперь кто?..
Ушедший далеко вперед Гортхауэр обернулся через плечо и — показалось — ухмыльнулся.
— Ну нет! — сказал Эрион, — это несерьезно! Что значит “Придумай сам”? А вдруг меня тоже назовут Проклятым и Ужасным?
Бродяга в чёрном бурнусе скрылся за поворотом прибрежной тропы, и Эрион, подхватив посох, со всех ног бросился догонять.
— Что значит — “В крайнем случае — Эрион Болтун”?! Эй!
Название: Нерассказанное
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: драббл, 997 слов
Пейринг/Персонажи: Ар-Фаразон/Саурон
Категория: слэш
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Предупреждения: UST
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Нерассказанное"
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: драббл, 997 слов
Пейринг/Персонажи: Ар-Фаразон/Саурон
Категория: слэш
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Предупреждения: UST
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Нерассказанное"
***
В руке у него плеть.
Он редко пускает её в ход и столь же редко с ней расстаётся. Она как... скипетр? игрушка?
...Во рту становится сухо. Тело движется помимо воли, помимо разума: на колени! голову ниже! зубы разжать! — мало что приводит Государя в такую ярость, как попытки сохранять достоинство перед его лицом...
Он говорит тихо. Он никогда не повышает голос. Вельможи и полководцы сереют от ужаса, слыша эту размеренную бесстрастную речь. У слуг подламываются ноги. Многим нуменорцам прислуживают рабы из Низших, но во дворце их нет. Низшие просто не выдерживают, не могут продолжать труд в присутствии Золотого Государя.
Гортхауэр не сразу понял, кого же так остро напоминает ему Государь Тар-Калион, а поняв, изумился: Берена Беоринга. Один из благороднейших противников прошлого вновь представал перед ним, отражённый в кошмарном зеркале Пустоты.
В тот, первый раз, когда Государь явился взглянуть на поверженного Врага — закованного в цепи, продрогшего в сыром мраке каземата — его сопровождали псы. Огромные серые твари валинорских кровей. Взглянув на них, Гортхауэр невольно притронулся к шее: ясно стало, откуда взялся золотой ошейник. Псы носили такие же. Свора оскалилась разом, будто единое существо, узкие морды просунулись сквозь решётку. Собаки глухо и злобно рычали, чуя Врага, чуя Тьму, и Государь взирал на них благосклонно...
Не все.
Один пёс сел, фыркая, другой следом... Зачем рычать, зачем угрожать добыче, которая уже поймана? Уже вручена возлюбленному Хозяину, не способна причинить вред?
Этих двух Государь немедля прирезал. Спокойно достал кинжал, спокойно вспорол серые шеи, и собаки так же спокойно отдали жизни... без мысли о сопротивлении.
— Зачем нужны псы, утратившие чутьё? — сказал Ар-Фаразон.
Стражник, доселе словно окаменевший с фонарём в руке, вдруг подался вперёд. Какой-то миг казалось, что Государь сейчас прикажет отпереть темницу, и с прежним спокойствием — без гнева, без спешки — перережет горло Врагу.
И Враг, как те собаки, не посмеет сопротивляться.
Разумеется, этого не случилось.
В тот, первый раз Золотой Государь всего лишь смерил его долгим взглядом, кивнул каким-то собственным мыслям и удалился. Но прошло всего несколько дней, и он велел вывести пленника наверх, в озарённые огнями покои, где душно было от позолоты и тончайшей резьбы. Эльфийские светильники слепили глаза. Гортхауэр болезненно щурился. За цепь дёрнули с силой, швырнули его к ногам Государя, восседавшего в простом кресле...
Отдышавшись и оглядевшись, Гортхауэр едва сдержал смех.
Всё было так просто.
Испуганные взгляды вельмож метались вверх-вниз — то к бесстрастному лику Короля Людей, то к сгорбленной фигуре майа на цепи у его колен. Кто-то, впрочем, даже в такой обстановке умудрялся с аппетитом есть. Пир для ближних, для своих... для тех, кому прежде всего хочется похвалиться. Похвастаться.
...Следует почитать Эльдар. Следует поклоняться Валар, а также Майар, посланникам и слугам их. Но можно, можно ведь сделать своим рабом, своим псом одного из этих возвышенных, бессмертных отродий, пускай порченого и проклятого, но такого же, как они...
Настолько просто.
***
— Эрион!
— Что?
— Это было... крайне непочтительно.
— Зато действенно, — улыбаясь, назгул предусмотрительно отступил на шаг.
Приводя Саурона в чувство, Целитель выкрутил ему ухо — словно нерадивому ученику, уснувшему в классе.
Фаэрни провёл по лицу ладонью.
Утренний свет дробился в витраже: полуптица-полудракон, чёрное железо переплёта, а стекло не имело цвета, и рисунок был словно начертан на облаках. Забавно — насколько тихой и безмятежной кажется никогда не спящая Тай-арн Орэ после этих... снов? Он по-прежнему не умеет спать. Воспоминаний, слишком ярких и болезненных? Иногда ему даже хотелось разделить видения с нуменорцами, снова узреть Волну, сметающую всё это...
Нет. Волну он видел единственный раз.
Воочию.
Скрипнул стул: Эрион пододвинул его и уселся напротив.
— Если бы кое-кто рассказал мне, что его беспокоит, возможно, мне удалось бы кое-кому помочь.
Саурон ответил не сразу.
— Не все недуги можно излечить, друг мой. И не все — нужно. Можешь ли ты избавить Хэлкара от тоски по Эленне? Можешь ли сделать душу Элвира невосприимчивой к чужой боли?
Эрион поразмыслил.
— Что до Элвира, то я не решусь ответить. Но если говорить о Хэлкаре, то нестерпимой его тоску делает другое. Он полагает, что его чувства считают неискренними.
— Кто? — удивился фаэрни.
— Неважно, — Эрион неопределённо поводил пальцами в воздухе. — Некто вымышленный ни за что не поверит, будто чёрные нуменорцы видят те же сны о Волне и так же горюют по Эленне.
— Вот как.
— Но тебе не удастся перевести разговор на Хэлкара, — Эрион улыбнулся снова. — Сознавайся... Повелитель.
***
— На колени.
Разжать зубы. Следить за лицом. Только страх, беспомощность, уязвимость — только то, что Государь хочет видеть. Иначе... Он знает, как причинить боль.
— Смотреть в глаза, — Ар-Фаразон приподнял ему подбородок рукоятью плети.
Плеть? Игрушка. В прошлый раз, желая наказать «Зигура», он запретил вольнонаёмный труд в серебряных рудниках и распорядился захватить рабов в деревнях Ханнатты. Нужно быть очень... одарённым, чтобы понять, чем правитель из майар отличается от короля-человека...
— Я хорошо тебя воспитал, не правда ли?
Сказав это, Государь улыбнулся.
«Его улыбка страшнее гнева, ибо нельзя предсказать, что последует за ней», — так говорили.
Мысли... нет, мысли Государя оставались темны. Но чувства его были просты и понятны. О, как ему хотелось довести воспитание до конца! Растоптать. Поработить. Овладеть. Опрокинуть на каменный пол, истерзать, довести до непритворных слёз, до крика... Но этого, последнего шага он сделать не мог. Он по-прежнему чувствовал робость перед бессмертным, высшим. Ар-Фаразон мог пролить моря крови, жечь людей заживо, вынимать из вспоротых грудных клеток ещё бьющиеся живые сердца — но не мог унизить майа плотским насилием.
Как ни странно, Государь понимал себя — и это понимание держало его в непреходящем бешенстве.
...возможно, если бы он однажды решился — много невинных дожили бы до старости, счастливо избегнув рудников, костра, жертвенного стола.
Если бы Саурон однажды осмелился немного распалить его гнев.
Подтолкнуть... немного.
***
— Нет. Прости, Эрион. Я не хочу говорить об этом.
— Не поможет.
— Что?
Эрион сощурился.
— «То, о чём ты молчишь, не покидает тебя» — так устроен человеческий разум. Но... почему бы и тебе не попытаться? Возможно, станет легче. Будь уверен, я останусь нем как могила.
Саурон собрался было возразить, но Целитель перебил:
— Не хочешь думать о себе, подумай о деле. После подобных... э-э-э... размышлений ты ещё добрые сутки находишься... не здесь.
— Хорошо, — сдался фаэрни. — Возможно, ты прав.
Эрион многозначительно поднял палец.
— Целитель всегда прав. Итак, я слушаю.
Саурон глубоко вздохнул.
— Я боялся его.
Повисло молчание.
— Продолжай.
— Я не боюсь гнева Единого, — усмехнулся Саурон. — Но гнева короля Фаразона я боялся.
В руке у него плеть.
Он редко пускает её в ход и столь же редко с ней расстаётся. Она как... скипетр? игрушка?
...Во рту становится сухо. Тело движется помимо воли, помимо разума: на колени! голову ниже! зубы разжать! — мало что приводит Государя в такую ярость, как попытки сохранять достоинство перед его лицом...
Он говорит тихо. Он никогда не повышает голос. Вельможи и полководцы сереют от ужаса, слыша эту размеренную бесстрастную речь. У слуг подламываются ноги. Многим нуменорцам прислуживают рабы из Низших, но во дворце их нет. Низшие просто не выдерживают, не могут продолжать труд в присутствии Золотого Государя.
Гортхауэр не сразу понял, кого же так остро напоминает ему Государь Тар-Калион, а поняв, изумился: Берена Беоринга. Один из благороднейших противников прошлого вновь представал перед ним, отражённый в кошмарном зеркале Пустоты.
В тот, первый раз, когда Государь явился взглянуть на поверженного Врага — закованного в цепи, продрогшего в сыром мраке каземата — его сопровождали псы. Огромные серые твари валинорских кровей. Взглянув на них, Гортхауэр невольно притронулся к шее: ясно стало, откуда взялся золотой ошейник. Псы носили такие же. Свора оскалилась разом, будто единое существо, узкие морды просунулись сквозь решётку. Собаки глухо и злобно рычали, чуя Врага, чуя Тьму, и Государь взирал на них благосклонно...
Не все.
Один пёс сел, фыркая, другой следом... Зачем рычать, зачем угрожать добыче, которая уже поймана? Уже вручена возлюбленному Хозяину, не способна причинить вред?
Этих двух Государь немедля прирезал. Спокойно достал кинжал, спокойно вспорол серые шеи, и собаки так же спокойно отдали жизни... без мысли о сопротивлении.
— Зачем нужны псы, утратившие чутьё? — сказал Ар-Фаразон.
Стражник, доселе словно окаменевший с фонарём в руке, вдруг подался вперёд. Какой-то миг казалось, что Государь сейчас прикажет отпереть темницу, и с прежним спокойствием — без гнева, без спешки — перережет горло Врагу.
И Враг, как те собаки, не посмеет сопротивляться.
Разумеется, этого не случилось.
В тот, первый раз Золотой Государь всего лишь смерил его долгим взглядом, кивнул каким-то собственным мыслям и удалился. Но прошло всего несколько дней, и он велел вывести пленника наверх, в озарённые огнями покои, где душно было от позолоты и тончайшей резьбы. Эльфийские светильники слепили глаза. Гортхауэр болезненно щурился. За цепь дёрнули с силой, швырнули его к ногам Государя, восседавшего в простом кресле...
Отдышавшись и оглядевшись, Гортхауэр едва сдержал смех.
Всё было так просто.
Испуганные взгляды вельмож метались вверх-вниз — то к бесстрастному лику Короля Людей, то к сгорбленной фигуре майа на цепи у его колен. Кто-то, впрочем, даже в такой обстановке умудрялся с аппетитом есть. Пир для ближних, для своих... для тех, кому прежде всего хочется похвалиться. Похвастаться.
...Следует почитать Эльдар. Следует поклоняться Валар, а также Майар, посланникам и слугам их. Но можно, можно ведь сделать своим рабом, своим псом одного из этих возвышенных, бессмертных отродий, пускай порченого и проклятого, но такого же, как они...
Настолько просто.
***
— Эрион!
— Что?
— Это было... крайне непочтительно.
— Зато действенно, — улыбаясь, назгул предусмотрительно отступил на шаг.
Приводя Саурона в чувство, Целитель выкрутил ему ухо — словно нерадивому ученику, уснувшему в классе.
Фаэрни провёл по лицу ладонью.
Утренний свет дробился в витраже: полуптица-полудракон, чёрное железо переплёта, а стекло не имело цвета, и рисунок был словно начертан на облаках. Забавно — насколько тихой и безмятежной кажется никогда не спящая Тай-арн Орэ после этих... снов? Он по-прежнему не умеет спать. Воспоминаний, слишком ярких и болезненных? Иногда ему даже хотелось разделить видения с нуменорцами, снова узреть Волну, сметающую всё это...
Нет. Волну он видел единственный раз.
Воочию.
Скрипнул стул: Эрион пододвинул его и уселся напротив.
— Если бы кое-кто рассказал мне, что его беспокоит, возможно, мне удалось бы кое-кому помочь.
Саурон ответил не сразу.
— Не все недуги можно излечить, друг мой. И не все — нужно. Можешь ли ты избавить Хэлкара от тоски по Эленне? Можешь ли сделать душу Элвира невосприимчивой к чужой боли?
Эрион поразмыслил.
— Что до Элвира, то я не решусь ответить. Но если говорить о Хэлкаре, то нестерпимой его тоску делает другое. Он полагает, что его чувства считают неискренними.
— Кто? — удивился фаэрни.
— Неважно, — Эрион неопределённо поводил пальцами в воздухе. — Некто вымышленный ни за что не поверит, будто чёрные нуменорцы видят те же сны о Волне и так же горюют по Эленне.
— Вот как.
— Но тебе не удастся перевести разговор на Хэлкара, — Эрион улыбнулся снова. — Сознавайся... Повелитель.
***
— На колени.
Разжать зубы. Следить за лицом. Только страх, беспомощность, уязвимость — только то, что Государь хочет видеть. Иначе... Он знает, как причинить боль.
— Смотреть в глаза, — Ар-Фаразон приподнял ему подбородок рукоятью плети.
Плеть? Игрушка. В прошлый раз, желая наказать «Зигура», он запретил вольнонаёмный труд в серебряных рудниках и распорядился захватить рабов в деревнях Ханнатты. Нужно быть очень... одарённым, чтобы понять, чем правитель из майар отличается от короля-человека...
— Я хорошо тебя воспитал, не правда ли?
Сказав это, Государь улыбнулся.
«Его улыбка страшнее гнева, ибо нельзя предсказать, что последует за ней», — так говорили.
Мысли... нет, мысли Государя оставались темны. Но чувства его были просты и понятны. О, как ему хотелось довести воспитание до конца! Растоптать. Поработить. Овладеть. Опрокинуть на каменный пол, истерзать, довести до непритворных слёз, до крика... Но этого, последнего шага он сделать не мог. Он по-прежнему чувствовал робость перед бессмертным, высшим. Ар-Фаразон мог пролить моря крови, жечь людей заживо, вынимать из вспоротых грудных клеток ещё бьющиеся живые сердца — но не мог унизить майа плотским насилием.
Как ни странно, Государь понимал себя — и это понимание держало его в непреходящем бешенстве.
...возможно, если бы он однажды решился — много невинных дожили бы до старости, счастливо избегнув рудников, костра, жертвенного стола.
Если бы Саурон однажды осмелился немного распалить его гнев.
Подтолкнуть... немного.
***
— Нет. Прости, Эрион. Я не хочу говорить об этом.
— Не поможет.
— Что?
Эрион сощурился.
— «То, о чём ты молчишь, не покидает тебя» — так устроен человеческий разум. Но... почему бы и тебе не попытаться? Возможно, станет легче. Будь уверен, я останусь нем как могила.
Саурон собрался было возразить, но Целитель перебил:
— Не хочешь думать о себе, подумай о деле. После подобных... э-э-э... размышлений ты ещё добрые сутки находишься... не здесь.
— Хорошо, — сдался фаэрни. — Возможно, ты прав.
Эрион многозначительно поднял палец.
— Целитель всегда прав. Итак, я слушаю.
Саурон глубоко вздохнул.
— Я боялся его.
Повисло молчание.
— Продолжай.
— Я не боюсь гнева Единого, — усмехнулся Саурон. — Но гнева короля Фаразона я боялся.