16.02.2014 в 20:15
Пишет WTF ChKA 2014:WTF ChKA 2014. Level 3: Тексты R — NC-21. Драбблы и мини. Часть 1
Ритм барабанов, пьянящий дым и запахи весны — заволакивают сознание, замутняют взор. Всё плывёт. Хорошо, что лежишь, чувствуешь спиной надёжную, холодную землю. Лежи, волчонок — кажется, говорят барабаны, — готовься, готовься, сейчас и к тебе подойдут, сейчас и к тебе подойдёт Мать Дочерей, вот она уже здесь...
Опускается рядом, какой длинный, острый нож тускло поблескивает в её руке. Сухой перестук сердоликовых бус в косах.
Холодное прикосновение острия ножа к коже груди, по центру. "Тише", — беззвучно шепчет себе юный ирха, — "тише..."
Длинный разрез сверху вниз, и рядом с ним — ещё один, а затем лезкие ножа проникает под кожу, вспарывает, отделяя кожу от мышц. Огонь боли прошивает тело, и Третий дышит часто-часто, хватает ртом воздух, который в одно мгновение перестал быть холодным.
А Мать Дочерей пропускает под узкой лентой кожи верёвку — чёрную, прочную, из волос женщин сплетённую, покрытую кровью всех тех, кто раньше танцевал у столба, страстно желая своё настоящее имя услышать... Вся в крови верёвка — а всё такая же гибкая, прочная.
— Вставай, Третий, — тихо произносит Мать Дочерей и уходит к столбу, протягивая верёвку насквозь, поддергивая её, чтобы не застревала, выравнивая концы. Сейчас привяжет. Всё.
Третий упирается локтями в землю, поднимается медленно. Каждое движение — волны огня, чернота в глазах. Старается выровнять дыхание — как учили. Как учила Мать Трав. Тише, тише... Удаётся встать, но так трудно — кажется, что земля покачивается под ногами.
А Мать Дочерей возвращается, но не к нему, рядом, левее, опускается на колени — там лежит Рыжий. Его черёд.
Третий скашивает глаза вправо: другие подростки уже поднялись, бледные, упрямые. Вот стоит, чуть пошатываясь, Терпи, рядом с ним — Без-Пальца, дальше — Белка...
Вот и Рыжий на ногах.
Мать Дочерей возвращается к столбу, проверяет узлы. Всё прочно. Поднимает руку. Смолкают барабаны.
— Это будет — сейчас! Эта ночь — для имён, эта ночь — для правды! Правда тела, правда крови!
И с новой силой обрушивается лавина барабанного рокота.
Третий подбирается — и подпрыгивает.
"Имя моё..."
Танцуют юные иртха, подпрыгивают на месте, взмахивают руками, качаются из стороны в сторону. Рокот, рокот, и сладкий дым мешается с горьким, и нет больше холода весны, есть только огонь по всему телу и танец, танец...
"Имя моё... Где ты? Где я?"
Туман. Из тумана всплывает — смех, громкий, нервный.
— Белка будет Великим Волком! — это произнёс сам Белка, самый шустрый, лучше всех умеющий взбираться на деревья. Сказал — и смутился, но вскинулся тут же:
— А Рыжий — Великим Огнём!
— Как же! А — Великим Чёрным Волком? Улахх заберёт Белку к себе?
— Терпи будет — Острое Копьё!
— Нееет, Тупое!
— Сломанное!
— А Без-Пальца... — и жест, всем понятный жест, и как все захохотали снова — но беззлобно...
Последняя ночь перед ритуалом, когда юные ирхи еще зовут друг друга детскими прозвищами. И он — Третий, третий ребенок в тройне, первые две-то — девочки, а он — третий, мальчик, вот удивлялись тогда матери, до сих пор об этом говорят, головами качают, слыханное ли дело...
"Имя моё..."
Ещё прыжок, натягивается кожа, ходит под окровавленной лентой чёрная верёвка, кровь стекает по телу и уходит в землю.
Летняя поляна меж двух ручьёв, остановились там, далеко еще до места охоты. Один ручей — с гор течёт, вода ледяная, зубы ломит, а второй — откуда только берётся? Тёплый и тихий. Соединяются они где-то дальше, одним становятся, а пока — их два, хорошая поляна.
Возня — не возня, драка — не драка, повалил Рыжий Третьего, навалился сверху, засмеялся. За щёку укусил.
"Имя моё..."
Окровавленные тряпки, искаженное, изжелта-бледное лицо под ярко-рыжими волосами, а рука — красное месиво с белой, остро торчащей костью.
И Мать Трав молча подтолкнула Третьего вперёд, и стало ясно — он будет лечить Рыжего, впервые — сам. Холодом омыло изнутри, и дрожь ушла, осталась только ясность. Движения уверенные были, точные, не имело значения, что причиняет ещё больше боли, без этого не вылечить, на стоны внимания не обращал, губы жёстко сжал. А потом горькими травами поил из чаши — ласково, бережно поддерживал голову больного, осторожно укладывал...
"Имя моё... Я."
— Два Ручья! — хрипло выкрикнул он и рванулся.
Кожа лопнула.
URL записиНазвание: Возвращение
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 1506 слов
Персонажи: Манвэ, Морхэллен
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: беглый майя вернулся в Валинор, и вот, где-то идет война... что он будет делать теперь?
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Возвращение"
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 1506 слов
Персонажи: Манвэ, Морхэллен
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: беглый майя вернулся в Валинор, и вот, где-то идет война... что он будет делать теперь?
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Возвращение"
Морхэллен не ожидал, что тот придёт к нему сам — сюда, в сады Лориэна. Глаза застила память — золотое, белое, голубое; трон, самый высокий из тронов Владык, и да, конечно, тоже золотой... Блеск резал глаза, трудно было смотреть.
Сейчас смотреть тоже было трудно — слишком резкий свет, слишком яркий, весь не такой. Даже здесь, в тенистых садах, на берегу сонного озера. Свет отражался от воды, бил в глаза — не спрятаться беглецу.
Бывшему беглецу. Разве он здесь не дома?
Тогда почему воздух так тяжёл? Даже слова приветствия сквозь него проходят с трудом.
— Славься, о Великий...
Манвэ стоял и молча смотрел на Морхэллена. Что он — золото, лазурь, белизна — видел сейчас? жалкую тень, которая рада бы скрыться среди других теней, да и то не получается?
Наконец Манвэ нарушил молчание:
— Младший сказал мне, что ты не находишь себе места, не обретаешь сна или хотя бы покоя нигде — даже в его доме. Он хочет тебе помочь, но не знает, как.
— Я прошу... я просто останусь здесь. Не помешаю никому.
«И здесь чужой», — думает Морхэллэн. — «Слабый. И очень заметный. А чего ты ждал, что отступника просто оставят без внимания?»
— Я не ждал, что у тебя хватит воли вернуться. Он так похож... — Манвэ не договорил, но просто продолжил: — Он ревнив и не отпускает ничего, чего коснулся хотя бы единожды. Но ты здесь. Это даёт надежду.
«Что?»
Он — чёрный ветер, вольное пламя. Недосягаемо прекрасный, бесконечно добрый, полный неповторимой мудрости и умения. Он Учитель.
Он — тот, о ком говорит сейчас Король Мира с раскаявшимся отступником? И он ревнив?
— Сколько-то я его все же знаю. Он мой брат. А ты — его Сотворённый.
Морхэллен вскинулся, впервые посмотрел на Манвэ прямо — и замер. «Он же не читает мысли?»
— Нет, я не читаю мысли, — отозвался Вала. — Но ты говоришь всем своим существом, кричишь всем своим существом — и все о нём. Скажи мне, — неожиданно мягко спросил он, — чему научил тебя мой брат, твой учитель?
…бесконечные попытки создать что-то, что не было бы застывшей ошибкой, нелепостью; бесконечные попытки услышать Песнь мира — и глухота; немой язык колокола бьётся — Тано, как мне измениться, подскажи, научи, если ты Учитель мой, то почему я не могу добиться своего как твой ученик? Ты говоришь, что я не перестану быть тебе нужен — а я хочу заслужить твою любовь по праву ученика, да почему же я ничего не могу?
«Просто будь собой».
Неужели и это я тоже кричу вовне, думает Морхэллен. И еще думает — нельзя не отвечать слишком долго.
— Он учил меня — будь собой. И ещё — учил смотреть своими глазами.
«Неужели мне больше нечего назвать?»
Манвэ молча кивнул и сел — нет, плавно опустился на траву. И ответил негромко:
— С Искажёнными — хорошая была попытка. Борьба со страхом через ритуал и воинское служение — в идеале, как я понял, через отвержение себя ради защиты другого... Жаль, недолго продержится. Будут ли они делать то, чему ты учил или поступать согласно своему Искажению — там война. Исход один.
— Я... и об этом кричу, владыка?
— Нет. Это я видел сам. То, что вблизи него, мне трудно видеть ясно. Но что-то можно разглядеть.
«Он смотрел? Он мог всё это видеть?»
— Когда Владыка Ветра стоит на Таниквэтил рядом со своей супругой, Королевой Звёзд, то может он видеть всё, что происходит в мире, а она — слышать; и так нет скрытого от них в пределах Арды... да, Сотворённый.
Тысяча вопросов на языке, тысячи ответов хочет разум — если можно было видеть... а разве... а когда... а почему только сейчас... а что же тогда я? И ни одного вслух, потому что прямо спросить немыслимо, Великим не задают вопросы... часто.
— А что же тогда ты? Ты вернулся. Ты выбрал вернуться. Хотел бы я знать, понимаешь ли ты, что именно ты выбрал.
— Он прогнал меня. Я ушёл... невозможно было остаться. После всего...
— И ты пришёл. Предстал перед Силами в Маханаксар. Открылся нам. И с тех пор ждешь суда, кары или хотя бы разговора. Вот он, твой разговор.
— Почему?
«Великим не задают вопросы!»
— Потому что он мой брат. Потому что ты его сотворённый. Потому что я должен использовать любой шанс прекратить это безумие. Потому что иначе...
Голос Манвэ стих, словно истёрся о воздух Садов. Но разве сам он не есть воздух? Ветер? Да, ветер тоже замер, листва не шелестит, и замерла поверхность озера — ровная, как зеркало, как огромный глаз с сотней зрачков — теперь их видно: в озере отражаются звёзды, высокие, высокие... Озеро и небо смотрятся друг в друга, а на берегу озера глаза смотрят в глаза — и Морхэллен не может отвести взгляд.
— Да, воздух. Дыхание и жизнь. Процессы окисления и восстановления, — говорит Манвэ и продолжает внезапно:
— Он учил тебя смотреть своими глазами... а мне, чтобы увидеть не весь мир, а одно лишь место, нет нужды подниматься на высочайшую гору мира — отсюда я увижу столько же. Смотри же. Смотри вместе со мной.
Морхэллен смотрит — и видит.
Воитель смеётся, какой-то из воителей Тулкаса — у них разные лица, но все они одинаковы в бою, кроме, может, одного или двоих. Воитель смеётся. Он счастлив — настало время делать то, ради чего он создан. Огонь пьянит, пьянят бой и пролитая кровь. Сражаться с Искажением просто, очень просто и очень весело, потому что это его истинное предназначение. Противник повержен, безжизненное тело лежит у ног, тёмная кровь капает с клинка...
Еще немного, и Морхэллен вспомнит имя убитого ах’къалло — того, кого учил хоть однажды, нельзя забыть; но он не хочет вспоминать, не сейчас, потому что сейчас перед воителем стоит женщина, эллерэ, жива и не ранена — испугана до белизны, до того, что нелепая деревяшка раскрошится в судорожно сжатых пальцах (что она там схватила, это же не копье!). И её Морхэллен тоже знает немного — не по имени, нет, но она говорящая-с-травами, вот и дом за её спиной говорит языком трав — тонкая резьба вьётся по светлой деревянной стене.
Тонкая резьба, тонкий дым. Нежные языки огня поднимаются по стене, по резным цветам и листьям — дом горит.
Воитель протягивает к эллерэ руку — ту, в которой нет меча. Но с руки тоже капает кровь — воители умеют убивать и голыми руками. Женщина отшатывается, шаг назад, другой — и вот она уже метнулась в дом, под защиту стен... пламя закрывает путь за ней, и пламя встречает её в доме. Никогда раньше огонь не ранил её — и теперь не надо, и Морхэллен отводит от неё жгучие лепестки, один, другой, третий, сам не зная как, хотя он так далеко от неё, а языки пламени так близко...
Но дом горит — сухое, легкое дерево — и горят уже её светлые волосы, её вышитое платье, да тело её — тоже годное топливо, вот и кожа пошла пузырями... Морхэллен падает в траву, закрывает глаза руками — но огонь не может не гореть, пока есть для него пища, и даже если не смотреть — в глубине себя, в средоточии своем Морхэллен знает, как жар наполняет её вместо воздуха; знает, как умирает она.
Как будто он сам горит там — вся плоть, все дерево, вся трава — и не может даже кричать, только в груди нарастает боль, разрывает его надвое и оставляет внутри черную пустоту.
Морхэллен корчится на мирной земле, мягкой траве, у неподвижных вод озера — не может ни крикнуть, ни сделать вдох, ни освободиться. А она уже ушла от этого ужаса; она умерла, думает он, Тано дал эллери дар смерти, так что же разрывает меня изнутри?
«Не меня».
Боль не уходит, но возвращается видение — пустота там, где в мире было нечто; фэа была — и нет её. Не осталось ничего. И это «ничего» расходится прорехой в ткани мира; не будет возрождения и жизни; тысяча путей — не сбудется ни один; не будет и возвращения.
Никогда.
Мир кричит — кричит не в муках рождения и созидания, кричит, теряя навсегда то, что должно было оставться в нём до конца времен, что невозможно воссоздать, повторить... Морхэллен кричит вместе с ним — и может, наконец, заплакать.
«Я слышу мир. Не песня... крик боли.»
Видение отступает, как отступает волна. Остается знание. Раны в плоти мира. Нельзя исцелить; можно помнить. Морхэллен открывает глаза и смотрит снизу вверх на Манвэ.
Король Мира уже поднялся на ноги, его одежды в идеальном — навеки выбранном — порядке, совершенное, прекрасное лицо застыло в предельной неподвижности... Нет, не так, понимает Морхэллен, чувствуя, насколько неподвижен сейчас и он сам.
Застыло от той же боли, того же видения — Манвэ боится пошевелиться?
— Я дыхание и жизнь, — наконец тихо говорит Вала, тихо, так, что слышать его может один Морхэллен. — Я мог бы пожелать — и никто из рождённых там, на севере, не сделает следующий вдох. Но этот его дар... Он губит всё. Ничего нельзя спасти. Если кто-то сбежит — передаст его страшный подарок дальше. Если не сбежит... Искажение. Неужели ничего нельзя сделать? Он ревнив — те, кого он полюбил, никогда не выберут иного, чем он придумал для них. Или нет, Сотворённый?
Он же видит всё это, понимает вдруг Морхэллен. Он же знает всё с самого начала — и до самого конца. Он слышит этот крик — мир кричит от боли — прямо сейчас. Неужели ничего нельзя сделать?
Неужели дар Учителя — зло?
Зло. Нельзя исцелить. Можно остановить. Я буду пытаться, снова и снова.
Кто из них двоих произносит эти слова? Или они оба?
Морхэллен находит в себе силы подняться на колени, протягивает к Манвэ руки:
— Господин.
Манвэ берёт его руки в свои, помогает подняться на ноги.
— Я не обещаю тебе покой, — говорит Король Ветров. — Не будет тебе покоя даже здесь, в Садах. Но место для тебя есть — там, рядом со мной, на Таниквэтил.
Не отводи взгляд.
Сейчас смотреть тоже было трудно — слишком резкий свет, слишком яркий, весь не такой. Даже здесь, в тенистых садах, на берегу сонного озера. Свет отражался от воды, бил в глаза — не спрятаться беглецу.
Бывшему беглецу. Разве он здесь не дома?
Тогда почему воздух так тяжёл? Даже слова приветствия сквозь него проходят с трудом.
— Славься, о Великий...
Манвэ стоял и молча смотрел на Морхэллена. Что он — золото, лазурь, белизна — видел сейчас? жалкую тень, которая рада бы скрыться среди других теней, да и то не получается?
Наконец Манвэ нарушил молчание:
— Младший сказал мне, что ты не находишь себе места, не обретаешь сна или хотя бы покоя нигде — даже в его доме. Он хочет тебе помочь, но не знает, как.
— Я прошу... я просто останусь здесь. Не помешаю никому.
«И здесь чужой», — думает Морхэллэн. — «Слабый. И очень заметный. А чего ты ждал, что отступника просто оставят без внимания?»
— Я не ждал, что у тебя хватит воли вернуться. Он так похож... — Манвэ не договорил, но просто продолжил: — Он ревнив и не отпускает ничего, чего коснулся хотя бы единожды. Но ты здесь. Это даёт надежду.
«Что?»
Он — чёрный ветер, вольное пламя. Недосягаемо прекрасный, бесконечно добрый, полный неповторимой мудрости и умения. Он Учитель.
Он — тот, о ком говорит сейчас Король Мира с раскаявшимся отступником? И он ревнив?
— Сколько-то я его все же знаю. Он мой брат. А ты — его Сотворённый.
Морхэллен вскинулся, впервые посмотрел на Манвэ прямо — и замер. «Он же не читает мысли?»
— Нет, я не читаю мысли, — отозвался Вала. — Но ты говоришь всем своим существом, кричишь всем своим существом — и все о нём. Скажи мне, — неожиданно мягко спросил он, — чему научил тебя мой брат, твой учитель?
…бесконечные попытки создать что-то, что не было бы застывшей ошибкой, нелепостью; бесконечные попытки услышать Песнь мира — и глухота; немой язык колокола бьётся — Тано, как мне измениться, подскажи, научи, если ты Учитель мой, то почему я не могу добиться своего как твой ученик? Ты говоришь, что я не перестану быть тебе нужен — а я хочу заслужить твою любовь по праву ученика, да почему же я ничего не могу?
«Просто будь собой».
Неужели и это я тоже кричу вовне, думает Морхэллен. И еще думает — нельзя не отвечать слишком долго.
— Он учил меня — будь собой. И ещё — учил смотреть своими глазами.
«Неужели мне больше нечего назвать?»
Манвэ молча кивнул и сел — нет, плавно опустился на траву. И ответил негромко:
— С Искажёнными — хорошая была попытка. Борьба со страхом через ритуал и воинское служение — в идеале, как я понял, через отвержение себя ради защиты другого... Жаль, недолго продержится. Будут ли они делать то, чему ты учил или поступать согласно своему Искажению — там война. Исход один.
— Я... и об этом кричу, владыка?
— Нет. Это я видел сам. То, что вблизи него, мне трудно видеть ясно. Но что-то можно разглядеть.
«Он смотрел? Он мог всё это видеть?»
— Когда Владыка Ветра стоит на Таниквэтил рядом со своей супругой, Королевой Звёзд, то может он видеть всё, что происходит в мире, а она — слышать; и так нет скрытого от них в пределах Арды... да, Сотворённый.
Тысяча вопросов на языке, тысячи ответов хочет разум — если можно было видеть... а разве... а когда... а почему только сейчас... а что же тогда я? И ни одного вслух, потому что прямо спросить немыслимо, Великим не задают вопросы... часто.
— А что же тогда ты? Ты вернулся. Ты выбрал вернуться. Хотел бы я знать, понимаешь ли ты, что именно ты выбрал.
— Он прогнал меня. Я ушёл... невозможно было остаться. После всего...
— И ты пришёл. Предстал перед Силами в Маханаксар. Открылся нам. И с тех пор ждешь суда, кары или хотя бы разговора. Вот он, твой разговор.
— Почему?
«Великим не задают вопросы!»
— Потому что он мой брат. Потому что ты его сотворённый. Потому что я должен использовать любой шанс прекратить это безумие. Потому что иначе...
Голос Манвэ стих, словно истёрся о воздух Садов. Но разве сам он не есть воздух? Ветер? Да, ветер тоже замер, листва не шелестит, и замерла поверхность озера — ровная, как зеркало, как огромный глаз с сотней зрачков — теперь их видно: в озере отражаются звёзды, высокие, высокие... Озеро и небо смотрятся друг в друга, а на берегу озера глаза смотрят в глаза — и Морхэллен не может отвести взгляд.
— Да, воздух. Дыхание и жизнь. Процессы окисления и восстановления, — говорит Манвэ и продолжает внезапно:
— Он учил тебя смотреть своими глазами... а мне, чтобы увидеть не весь мир, а одно лишь место, нет нужды подниматься на высочайшую гору мира — отсюда я увижу столько же. Смотри же. Смотри вместе со мной.
Морхэллен смотрит — и видит.
Воитель смеётся, какой-то из воителей Тулкаса — у них разные лица, но все они одинаковы в бою, кроме, может, одного или двоих. Воитель смеётся. Он счастлив — настало время делать то, ради чего он создан. Огонь пьянит, пьянят бой и пролитая кровь. Сражаться с Искажением просто, очень просто и очень весело, потому что это его истинное предназначение. Противник повержен, безжизненное тело лежит у ног, тёмная кровь капает с клинка...
Еще немного, и Морхэллен вспомнит имя убитого ах’къалло — того, кого учил хоть однажды, нельзя забыть; но он не хочет вспоминать, не сейчас, потому что сейчас перед воителем стоит женщина, эллерэ, жива и не ранена — испугана до белизны, до того, что нелепая деревяшка раскрошится в судорожно сжатых пальцах (что она там схватила, это же не копье!). И её Морхэллен тоже знает немного — не по имени, нет, но она говорящая-с-травами, вот и дом за её спиной говорит языком трав — тонкая резьба вьётся по светлой деревянной стене.
Тонкая резьба, тонкий дым. Нежные языки огня поднимаются по стене, по резным цветам и листьям — дом горит.
Воитель протягивает к эллерэ руку — ту, в которой нет меча. Но с руки тоже капает кровь — воители умеют убивать и голыми руками. Женщина отшатывается, шаг назад, другой — и вот она уже метнулась в дом, под защиту стен... пламя закрывает путь за ней, и пламя встречает её в доме. Никогда раньше огонь не ранил её — и теперь не надо, и Морхэллен отводит от неё жгучие лепестки, один, другой, третий, сам не зная как, хотя он так далеко от неё, а языки пламени так близко...
Но дом горит — сухое, легкое дерево — и горят уже её светлые волосы, её вышитое платье, да тело её — тоже годное топливо, вот и кожа пошла пузырями... Морхэллен падает в траву, закрывает глаза руками — но огонь не может не гореть, пока есть для него пища, и даже если не смотреть — в глубине себя, в средоточии своем Морхэллен знает, как жар наполняет её вместо воздуха; знает, как умирает она.
Как будто он сам горит там — вся плоть, все дерево, вся трава — и не может даже кричать, только в груди нарастает боль, разрывает его надвое и оставляет внутри черную пустоту.
Морхэллен корчится на мирной земле, мягкой траве, у неподвижных вод озера — не может ни крикнуть, ни сделать вдох, ни освободиться. А она уже ушла от этого ужаса; она умерла, думает он, Тано дал эллери дар смерти, так что же разрывает меня изнутри?
«Не меня».
Боль не уходит, но возвращается видение — пустота там, где в мире было нечто; фэа была — и нет её. Не осталось ничего. И это «ничего» расходится прорехой в ткани мира; не будет возрождения и жизни; тысяча путей — не сбудется ни один; не будет и возвращения.
Никогда.
Мир кричит — кричит не в муках рождения и созидания, кричит, теряя навсегда то, что должно было оставться в нём до конца времен, что невозможно воссоздать, повторить... Морхэллен кричит вместе с ним — и может, наконец, заплакать.
«Я слышу мир. Не песня... крик боли.»
Видение отступает, как отступает волна. Остается знание. Раны в плоти мира. Нельзя исцелить; можно помнить. Морхэллен открывает глаза и смотрит снизу вверх на Манвэ.
Король Мира уже поднялся на ноги, его одежды в идеальном — навеки выбранном — порядке, совершенное, прекрасное лицо застыло в предельной неподвижности... Нет, не так, понимает Морхэллен, чувствуя, насколько неподвижен сейчас и он сам.
Застыло от той же боли, того же видения — Манвэ боится пошевелиться?
— Я дыхание и жизнь, — наконец тихо говорит Вала, тихо, так, что слышать его может один Морхэллен. — Я мог бы пожелать — и никто из рождённых там, на севере, не сделает следующий вдох. Но этот его дар... Он губит всё. Ничего нельзя спасти. Если кто-то сбежит — передаст его страшный подарок дальше. Если не сбежит... Искажение. Неужели ничего нельзя сделать? Он ревнив — те, кого он полюбил, никогда не выберут иного, чем он придумал для них. Или нет, Сотворённый?
Он же видит всё это, понимает вдруг Морхэллен. Он же знает всё с самого начала — и до самого конца. Он слышит этот крик — мир кричит от боли — прямо сейчас. Неужели ничего нельзя сделать?
Неужели дар Учителя — зло?
Зло. Нельзя исцелить. Можно остановить. Я буду пытаться, снова и снова.
Кто из них двоих произносит эти слова? Или они оба?
Морхэллен находит в себе силы подняться на колени, протягивает к Манвэ руки:
— Господин.
Манвэ берёт его руки в свои, помогает подняться на ноги.
— Я не обещаю тебе покой, — говорит Король Ветров. — Не будет тебе покоя даже здесь, в Садах. Но место для тебя есть — там, рядом со мной, на Таниквэтил.
Не отводи взгляд.
Название: Радуйся
Автор: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 1190 слов
Персонажи: Гэленнар Соот-Сэйор, Олло
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: рейтинг за кровь и жестокость
Краткое содержание: встреча двух выживших Эллери Ахэ. "Он встретит того, кто был его собратом. И не станет Дороги, будет - бег, стремительный и безумный, будет пыльный песчаник и злой туман Соот-ург-ат-Ана, будет - безумный пророк, и слова, не внятные никому..." (с) Элхэ Ниэннах
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Радуйся"
Автор: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 1190 слов
Персонажи: Гэленнар Соот-Сэйор, Олло
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: рейтинг за кровь и жестокость
Краткое содержание: встреча двух выживших Эллери Ахэ. "Он встретит того, кто был его собратом. И не станет Дороги, будет - бег, стремительный и безумный, будет пыльный песчаник и злой туман Соот-ург-ат-Ана, будет - безумный пророк, и слова, не внятные никому..." (с) Элхэ Ниэннах
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Радуйся"
— Радуйся, Гэленнар! — смеётся, и сияют глаза на загорелом лице — невозможно синие в этом пропылённом насквозь месте.
— Чему радоваться, брат? — Соот-Сэйор плотнее запахивает плащ, щурится от ветра и солнца, чувствует, как холодом колет руки — от пальцев до локтей.
— Встрече, конечно! — ясно улыбается Олло. — Откуда идёшь?
Что-то неуловимо неправильно в нём. Звучит чисто, нет фальши, дребезга или заминок... но тональность не та.
Давно рассказывали Соот-Сэйору, что ходит один такой, похожий и непохожий на него, рассказывает истории, учит всему понемногу, нигде не задерживается надолго. Бродит причудливыми путями, никогда нельзя сказать, куда пойдёт в следующий раз. Много умеет, много рассказывает — как сделать согревающий напиток из трав, взяв, казалось бы, несочетаемые, как лучше поставить дом, как отличить правду от лжи, как выбрать между справедливостью и милосердием...
Принимали его, если впервые видели, настороженно, как обычно относятся к чужакам, но провожали всегда с неохотой, и снова встречали — с радостью, даже если ко времени его возвращения успевало смениться не одно поколение. Его помнили. Называли по-разному, но это было неважно, потому что внешность в описаниях оставалась неизменной — не больше двадцати страннику на вид, волосы цвета старого золота, и глаза — синие, как воды глубокого озера.
Олло.
Долго эти сведения не тревожили Соот-Сэйора — пусть ходит, это далеко от тех земель, которые он считает своими. Слишком долго, слишком давно, нечего сказать друг другу. Незачем.
А потом узнал, что рассказывает странник о долине на Севере, о деревянном городе в долине, о своём народе, о том, как живут они...
Северная долина между двух рек, дома из золотистого дерева, цветущие яблони по весне, и всегда, сколько возможно в году — всё утопает в цветах. Песни, музыка и смех, радость открытий, радость того, что открытие можно разделить и другим показать, радость учиться вместе. Счастье узнавать других — пусть они непохожи на тебя, но так же любят искать, открывать, делиться. Живая сказка, и трудно было бы поверить в неё, но вот же он, рассказчик, он сам оттуда...
Уколом ледяной иглы к сердцу стало это знание, и с тех пор следил Соот-Сэйор за странником пристально. А тот покинул очередной городок — и пошёл навстречу.
Соот-Сэйор чуял Олло с того мига, как тот переступил границу и зазвенели незримые мерцающие струны, протянутые от края до края этой земли. Не нужны были вестники-вороны, чтобы знать, что это — брат, и знать безошибочно — как он движется, как идёт — по краю солончаков, как щурится от солнца, как... улыбается.
Улыбается.
Спешил Соот-Сэйор, и вышел навстречу, чтобы встать лицом к лицу здесь, где жар и марево, и никого живого на день пути, а кто с ним — те не живые уже, им ничего не страшно.
Встретил.
Течёт разговор, холод тончайшими иглами пробирается всё дальше и расцветает в груди, а неверный тон режет — не слух, глубже, и Соот-Сэйор не выдерживает — тихо-тихо, за гранью слышимости, не разжимая губ, начинает он вести мелодию, подстраивает её под ритм речи Олло, вплетает в тон. Постепенно поднимается мелодия Соот-Сэйора, вкрадчивая, плавная. Сначала отголоском, потом вторым голосом, потом... потом — первым. И тёмное золото трепещет в такт жемчужному мерцанию.
— Покажи мне, — просит Соот-Сэйор почти без голоса, пересохшими внезапно губами выталкивает слова на том языке, на котором так давно ни с кем не говорил, — покажи...
Лица, лица, дома, леса, дороги без конца — радость познания, радость встреч, радость щедро делиться всем, что знаешь сам.
Не то. Дальше.
Снова лица, голоса, люди и люди...
Дальше.
Мелькают страницы памяти, одна за другой — и перед Соот-Сэйором встаёт ледяная стена. Смутные тени движутся за толщей льда, тяжело и вязко, и бесконечно это кружение.
Ближе.
— Покажи мне.
Сумрак леса, мрачное лицо Моро, его губы шевелятся, но не слышно ни звука. Падает без чувств маленькая Айони. Лица остальных — бледные, растерянные.
Ещё раз.
— Дай мне услышать.
Снова лес, и лицо Моро, и падает Айони... По-прежнему — в оглушительной тишине.
— Я хочу знать!
Лес, сумрак, лицо Моро — и на этот раз звучит ровный, слишком ровный голос:
— Лаан Гэлломэ больше нет.
Вскипает золото, с треском рвутся жемчужные нити и ленты, и Соот-Сэйора выбрасывает наружу — в день, в слепящий свет, навстречу лёгкому удивлению в глазах Олло:
— Прости, кажется, я... задумался?
Чёрным захлёстывает Соот-Сэйора, плещет жаром от сердца — в руки и в голову.
— Как ты смеешь — не знать? Не помнить?
Как ты смеешь жить так, словно ничего не было? Ходить, говорить о нас так, словно мы живы, словно можно так жить — и это никогда не кончится... и сама эта жизнь будет тебе защитой, словно можно быть лишь видимостью огня, огненным цветком — ярко сиять, но не обжигать никого, кто захочет протянуть руку и сорвать его.
Как смеешь себя обманывать? Как смеешь лгать другим...
Вспыхивает жгучий яд в глазах Соот-Сэйора.
— Смотри... Брат.
Смотри. Знаешь ли ты, что еще можно жить, даже если тебя уже проткнули насквозь? С отрубленной рукой? С вываливающимися внутренностями?
Гэленнар и сам не знал, сколько он на самом деле запомнил. Долго не знал, но желание вспомнить жгло его изнутри, и он призвал всё свое умение, а что не умел — то пришлось придумать и понять понять, как сделать. В горы ушёл, запретив идти за ним — только всё равно пошли, конечно же, и крики его слышали, переходящие в вой...
Он вспоминал, закрыв глаза, во внутреннюю темноту всматриваясь, в тишину вслушиваясь, и нашел — касался тончайших, шёлковых слоев забвения, что милосердно защищали его от того, что под ними ворочалось недовольно — мутно-багровое, колючее, острое. Тусклым было оно, жгло и жалило, умоляло, приказывало — не трожь. Не открывай. Не помни.
— Не могу, — шептал Соот-Сэйор беззвучно, — не могу не знать.
— Гэленнар... Гэленнар... — умоляло изнутри.
Немели руки и губы.
— Я хочу, — он потянулся к скользким слоям, смял, отбросил — обнажил то, что они скрывали, и звуки ударили в уши, а в глаза сверкнуло иссиня-белым.
Как все было близко...
Рядом стоял, слева, руку протянуть — и коснулся бы. Меч сжимал обеими руками, кто же так стоит, кто так меч держит, разве так — этому — учили? Пальцы белые, лицо белое, глаза огромные, тёмные, и меч занёс над головой — судорожным, нелепым движением — и тут же светлую кольчугу перечеркнул высверк, разошёлся металл, и красное, алое плеснуло наружу...
Тогда Соот-Сэйор смотрел. Теперь — показывал.
Смотри. Слушай. Знай.
Хруст сухой, и белые обломки костей торчат из алого месива.
Половина лица цела, правый глаз устремлен в небо, бровь удивленно поднята, а носа уже нет, месиво, и вместо рта — дыра кровавая с осколками зубов, и левая сторона лица — вся багряная, а выше — серое размазано по рыжим волосам.
— Смотри, как я смотрел, — шипит Соото, вдавливая свою память в застывший в болезненном изумлении разум.
— Нет...
— Да.
Как тугой струей бьет кровь из артерии на горле, как хлещет, как мгновенно лишается красок лицо — и как медленно оседает тело на потемневшую траву.
— Нет...
— Да. Это было.
Сбит с ног, в землю лицом, кричит — и захлёбывается собственным криком, когда падает удар, переламывая позвоночник, и ещё — свист и удар — и тёмным комом катится прочь голова, а тело ещё подрагивает, и пальцы скребут траву...
— Нет... — уже едва слышным стоном, но не пытается отдёрнуться, спастись.
— Помни, как я помню, — тяжело падают слова.
Вязкое, горячее льнет к рукам. Стремительно остывает, застывает, просачивается под кожу, не отмыть, не отмыться — никогда...
Разум Олло — ясный кристалл. Разум Олло — чистейший лёд.
Трещины расходятся кругами, на пересечении — куски выламываются и выкрашиваются.
— Нет, нет...
И поднимается волна серой мути, вздымается — обрушивается.
Разум Олло — мутные воды. Разум Олло — серый туман.
Пошатываясь, смеясь и рыдая, уходит прочь Олло. Стихает чёрное, отступает кипящий жар, и Соот-Сэйор обхватывает себя руками, чтобы унять внезапную дрожь. Радуйся — не будет больше лжи.
Тихо вокруг. И бесконечно струится песок.
— Чему радоваться, брат? — Соот-Сэйор плотнее запахивает плащ, щурится от ветра и солнца, чувствует, как холодом колет руки — от пальцев до локтей.
— Встрече, конечно! — ясно улыбается Олло. — Откуда идёшь?
Что-то неуловимо неправильно в нём. Звучит чисто, нет фальши, дребезга или заминок... но тональность не та.
Давно рассказывали Соот-Сэйору, что ходит один такой, похожий и непохожий на него, рассказывает истории, учит всему понемногу, нигде не задерживается надолго. Бродит причудливыми путями, никогда нельзя сказать, куда пойдёт в следующий раз. Много умеет, много рассказывает — как сделать согревающий напиток из трав, взяв, казалось бы, несочетаемые, как лучше поставить дом, как отличить правду от лжи, как выбрать между справедливостью и милосердием...
Принимали его, если впервые видели, настороженно, как обычно относятся к чужакам, но провожали всегда с неохотой, и снова встречали — с радостью, даже если ко времени его возвращения успевало смениться не одно поколение. Его помнили. Называли по-разному, но это было неважно, потому что внешность в описаниях оставалась неизменной — не больше двадцати страннику на вид, волосы цвета старого золота, и глаза — синие, как воды глубокого озера.
Олло.
Долго эти сведения не тревожили Соот-Сэйора — пусть ходит, это далеко от тех земель, которые он считает своими. Слишком долго, слишком давно, нечего сказать друг другу. Незачем.
А потом узнал, что рассказывает странник о долине на Севере, о деревянном городе в долине, о своём народе, о том, как живут они...
Северная долина между двух рек, дома из золотистого дерева, цветущие яблони по весне, и всегда, сколько возможно в году — всё утопает в цветах. Песни, музыка и смех, радость открытий, радость того, что открытие можно разделить и другим показать, радость учиться вместе. Счастье узнавать других — пусть они непохожи на тебя, но так же любят искать, открывать, делиться. Живая сказка, и трудно было бы поверить в неё, но вот же он, рассказчик, он сам оттуда...
Уколом ледяной иглы к сердцу стало это знание, и с тех пор следил Соот-Сэйор за странником пристально. А тот покинул очередной городок — и пошёл навстречу.
Соот-Сэйор чуял Олло с того мига, как тот переступил границу и зазвенели незримые мерцающие струны, протянутые от края до края этой земли. Не нужны были вестники-вороны, чтобы знать, что это — брат, и знать безошибочно — как он движется, как идёт — по краю солончаков, как щурится от солнца, как... улыбается.
Улыбается.
Спешил Соот-Сэйор, и вышел навстречу, чтобы встать лицом к лицу здесь, где жар и марево, и никого живого на день пути, а кто с ним — те не живые уже, им ничего не страшно.
Встретил.
Течёт разговор, холод тончайшими иглами пробирается всё дальше и расцветает в груди, а неверный тон режет — не слух, глубже, и Соот-Сэйор не выдерживает — тихо-тихо, за гранью слышимости, не разжимая губ, начинает он вести мелодию, подстраивает её под ритм речи Олло, вплетает в тон. Постепенно поднимается мелодия Соот-Сэйора, вкрадчивая, плавная. Сначала отголоском, потом вторым голосом, потом... потом — первым. И тёмное золото трепещет в такт жемчужному мерцанию.
— Покажи мне, — просит Соот-Сэйор почти без голоса, пересохшими внезапно губами выталкивает слова на том языке, на котором так давно ни с кем не говорил, — покажи...
Лица, лица, дома, леса, дороги без конца — радость познания, радость встреч, радость щедро делиться всем, что знаешь сам.
Не то. Дальше.
Снова лица, голоса, люди и люди...
Дальше.
Мелькают страницы памяти, одна за другой — и перед Соот-Сэйором встаёт ледяная стена. Смутные тени движутся за толщей льда, тяжело и вязко, и бесконечно это кружение.
Ближе.
— Покажи мне.
Сумрак леса, мрачное лицо Моро, его губы шевелятся, но не слышно ни звука. Падает без чувств маленькая Айони. Лица остальных — бледные, растерянные.
Ещё раз.
— Дай мне услышать.
Снова лес, и лицо Моро, и падает Айони... По-прежнему — в оглушительной тишине.
— Я хочу знать!
Лес, сумрак, лицо Моро — и на этот раз звучит ровный, слишком ровный голос:
— Лаан Гэлломэ больше нет.
Вскипает золото, с треском рвутся жемчужные нити и ленты, и Соот-Сэйора выбрасывает наружу — в день, в слепящий свет, навстречу лёгкому удивлению в глазах Олло:
— Прости, кажется, я... задумался?
Чёрным захлёстывает Соот-Сэйора, плещет жаром от сердца — в руки и в голову.
— Как ты смеешь — не знать? Не помнить?
Как ты смеешь жить так, словно ничего не было? Ходить, говорить о нас так, словно мы живы, словно можно так жить — и это никогда не кончится... и сама эта жизнь будет тебе защитой, словно можно быть лишь видимостью огня, огненным цветком — ярко сиять, но не обжигать никого, кто захочет протянуть руку и сорвать его.
Как смеешь себя обманывать? Как смеешь лгать другим...
Вспыхивает жгучий яд в глазах Соот-Сэйора.
— Смотри... Брат.
Смотри. Знаешь ли ты, что еще можно жить, даже если тебя уже проткнули насквозь? С отрубленной рукой? С вываливающимися внутренностями?
Гэленнар и сам не знал, сколько он на самом деле запомнил. Долго не знал, но желание вспомнить жгло его изнутри, и он призвал всё свое умение, а что не умел — то пришлось придумать и понять понять, как сделать. В горы ушёл, запретив идти за ним — только всё равно пошли, конечно же, и крики его слышали, переходящие в вой...
Он вспоминал, закрыв глаза, во внутреннюю темноту всматриваясь, в тишину вслушиваясь, и нашел — касался тончайших, шёлковых слоев забвения, что милосердно защищали его от того, что под ними ворочалось недовольно — мутно-багровое, колючее, острое. Тусклым было оно, жгло и жалило, умоляло, приказывало — не трожь. Не открывай. Не помни.
— Не могу, — шептал Соот-Сэйор беззвучно, — не могу не знать.
— Гэленнар... Гэленнар... — умоляло изнутри.
Немели руки и губы.
— Я хочу, — он потянулся к скользким слоям, смял, отбросил — обнажил то, что они скрывали, и звуки ударили в уши, а в глаза сверкнуло иссиня-белым.
Как все было близко...
Рядом стоял, слева, руку протянуть — и коснулся бы. Меч сжимал обеими руками, кто же так стоит, кто так меч держит, разве так — этому — учили? Пальцы белые, лицо белое, глаза огромные, тёмные, и меч занёс над головой — судорожным, нелепым движением — и тут же светлую кольчугу перечеркнул высверк, разошёлся металл, и красное, алое плеснуло наружу...
Тогда Соот-Сэйор смотрел. Теперь — показывал.
Смотри. Слушай. Знай.
Хруст сухой, и белые обломки костей торчат из алого месива.
Половина лица цела, правый глаз устремлен в небо, бровь удивленно поднята, а носа уже нет, месиво, и вместо рта — дыра кровавая с осколками зубов, и левая сторона лица — вся багряная, а выше — серое размазано по рыжим волосам.
— Смотри, как я смотрел, — шипит Соото, вдавливая свою память в застывший в болезненном изумлении разум.
— Нет...
— Да.
Как тугой струей бьет кровь из артерии на горле, как хлещет, как мгновенно лишается красок лицо — и как медленно оседает тело на потемневшую траву.
— Нет...
— Да. Это было.
Сбит с ног, в землю лицом, кричит — и захлёбывается собственным криком, когда падает удар, переламывая позвоночник, и ещё — свист и удар — и тёмным комом катится прочь голова, а тело ещё подрагивает, и пальцы скребут траву...
— Нет... — уже едва слышным стоном, но не пытается отдёрнуться, спастись.
— Помни, как я помню, — тяжело падают слова.
Вязкое, горячее льнет к рукам. Стремительно остывает, застывает, просачивается под кожу, не отмыть, не отмыться — никогда...
Разум Олло — ясный кристалл. Разум Олло — чистейший лёд.
Трещины расходятся кругами, на пересечении — куски выламываются и выкрашиваются.
— Нет, нет...
И поднимается волна серой мути, вздымается — обрушивается.
Разум Олло — мутные воды. Разум Олло — серый туман.
Пошатываясь, смеясь и рыдая, уходит прочь Олло. Стихает чёрное, отступает кипящий жар, и Соот-Сэйор обхватывает себя руками, чтобы унять внезапную дрожь. Радуйся — не будет больше лжи.
Тихо вокруг. И бесконечно струится песок.
Название: Время защищать
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: драббл, 931 слов
Персонажи: Гортхауэр
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: рейтинг за кровавые подробности войны
Краткое содержание: Гондолин взят.
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Время защищать"
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: драббл, 931 слов
Персонажи: Гортхауэр
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: рейтинг за кровавые подробности войны
Краткое содержание: Гондолин взят.
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Время защищать"
Гэлломэ… Долина меж двух прозрачных рек. Тёплое золотистое дерево домов, украшенное тончайшей резьбой. Ветви, согнувшиеся под тяжестью яблок. Перезон летящих песен. Рассеянный, жемчужный свет солнца сквозь купол тумана. Гэлломэ, тонкий упрямый росток на скалах.
Гондолин... Долина в кольце неприступных гор. Белые башни и серебряные шпили. Сады и звон фонтанов. Яркий свет с высокого, чистого неба.
Гондолин, хрупкий кристалл горного хрусталя.
Как непохожи они были – живыми.
Гортхауэр шёл через захваченный город. Недавно казалось, что сложнее всего будет провести войско через эти проклятые горы. Казалось, что будет сложно взять Гондолин. Но оказалось, что сложнее всего — принять эту победу.
Когда Гондолин пылал, фаэрни знал, что следует делать. Он сам был стихией, огнём и сталью, он нёс битву и смерть. Но бой закончился, а огонь остался. Разрушенные стены, копоть, мертвецы свои и чужие. Гондолин – хрустальная чаша – был разбит, но ещё пытался мстить. Как мог – памятью. Гортхауэр не сопротивлялся ей, и даже сам искал, вглядывался в проступающее сквозь дым прошлое.
Интересно, как выглядел бы Валмар, приди туда война?
Наверное, все сожжённые города одинаковы.
Но здесь не взойдут маки.
Покойник прямо посреди дороги. Нолдо. Запекшаяся кровь кажется почти чёрной на светлой одежде. Голова почти отсечена, держится на каком-то лоскуте кожи и жил. Воин так и не выпустил рукоять меча. Эллери не умели драться. Нолдор умели, и, наверное, любили. Но это им не помогло.
Тело женщины у самого фонтана. Гортхауэр не выдержал, склонился над ней — она казалась живой — он даже коснулся щеки, хотя не мог ошибиться. Уже остыла. Красивая, ни один ирха не поднял бы оружие на такую красоту. Только ссадина на виске. О мостовую или о бортик фонтана? Во время битвы кто-то оттолкнул, свой или чужой, уже не узнать.
Поодаль, возле черного остова дерева — совсем мальчишка, сжавшийся клубком, в обгорелых одеждах клана Крота, с ножом в судорожно сжатых пальцах. Огонь не щадит – сплошной ожог вместо половины лица, пузыри и струпья на теле. Нашёл бы его часом раньше – мог бы попробовать помочь. Хотя...
Кого он обманывает? Часом раньше он возился со своими ранеными, а большинство местных были так или иначе обречены вместе с городом.
Уже неважно. Они никогда не придут к стенам Аст-Ахэ.
Эта кампания была жестокой, но быстрой. Долгим были планирование и подготовка. Он, Айан’таэро, давно решил, что Гондолин должен пасть, и сведения Маэглина стали лишь последним штрихом. Неповторимая, невероятная возможность – прийти, когда не ждали и откуда не ждали. Упустить её Гортхауэр не мог себе позволить.
Праздник Врат Лета…
До чего обидно, должно быть, умереть в праздник. Или он не прав – и умирать обидно всегда?
Свернул на одну из широких улиц, сходившихся звездой к площади фонтанов. Под кровавым следом на белой стене сидел ещё один мертвый.
Это уже свой, воин Аст-Ахэ. Хелмир. Доспех не защитил – ударили снизу вверх в живот и провернули клинок. Хорошая сталь. Толковые в Гондолине оружейники. Были.
Люди, ирхи, ахэрэ — Гортхауэр мог назвать их по именам. Всех, кто больше не вернется в Твердыню. За какой-то город эта цена могла показаться высокой. За безопасность Аст-Ахэ – допустимой.
Не бывает войны без жертв, но он подумает, как можно было их сократить. Что он не рассчитал, в чем ошибся... Хотя Гондолин и так достался сравнительно легко. Удачно выбрали время, подошли незамеченными к самым стенам. А иначе потери были бы куда больше. Маэглин был прав – нападения не ждали. Вряд ли эльфов можно обвинить в беспечности: Тургон просто не верил, что через эти горы можно пройти — да ещё и с армией.
Половина войска Твердыни сначала тоже не поверила. Но они прошли.
Вчера Алайэрэ сказал: «Спасибо, что ещё не через Хэлкараксэ». Гортхауэр через силу рассмеялся. Кто знает, что будет потом? Для Ахэрэ это было шуткой лишь наполовину, для Айан’таэро – вариантом, который нужно обдумать.
Но сегодня они победили, а значит, войны не будет. Пока не будет.
Откуда здесь, в низине между гор, ветер? Почему-то даже сквозь гарь доносится иной запах – за городом отцветают поздние яблони. Осенью ветви опустятся под тяжестью спелых яблок. Их некому будет собирать.
Гортхауэр потянулся мыслью к ахэрэ.
— Найдите Рраугхара! Он мне нужен.
Надо вырубить эти сады. Наверное, ирхи поймут. Если и не поймут, спорить не станут, они подчиняются командиру.
Старый ирха нашёлся не сразу. Он стоял на коленях рядом с мертвым волком, гладил серую морду, не обращая внимания на натёкшую лужу крови – своей, волчьей и вражьей. Недавние противники, двое синдар, были порублены едва не на куски.
— Глупый волк, Рраугхара закрыл, а сам на нож попал. Как же Рраугхар один будет, без Хаса? Кто его в следующем бою убережёт?
Гортхауэр присел рядом, молча провел рукой по загривку. Хасс’ар, матерый волчище, рваное ухо, седина уже показалась в густой шерсти. Во время перехода подгонял отстающих, спас юного ирха, едва не сорвавшегося в ущелье.
Ещё одна потеря.
Ирха попытался встать перед командиром, охнул, припал на левую ногу, косо перевязанную какой-то тряпкой.
— Ты ранен? Не шевелись, помогу.
— Ах-хагра, не возись, совсем никудышный воин стал Рраугхар, — покачал головой ирха. – Лучшего друга потерял. Вот зачем Хас заступился? Рраугхар теперь всё равно охромеет, что от него толку в следующей битве?
— Не будет следующей битвы. Гондолин пал, у н’горхха не хватит сил воевать с Твердыней, — возразил фаэрни спокойно и уверенно.
Даже Тано счёл, что он в это верит.
Полсотни лет Гортхауэр может обещать. А стареющему ирха и этого довольно.
— Не будет? Порадовал, ах-хагра Гортхар. Знал бы Хас.
Алайэрэ подошел тихо.
— Ты хотел отдать приказ.
— Да, — какую-то глупость... Яблони? Яблони-то чем виноваты? – Найдите беженцев и задержите. В бой не вступать.
Ахэрэ кивнул. Но не ушёл, ждал, чувствуя, что это ещё не всё.
Гондолин, долина поющего камня, сказочно-прекрасная тайна Тургона. Гондолин – пятно на карте, исчерканной вдоль и поперек при выборе направления штурма. Гондолин, дымящие развалины.
В Гэлломэ горело куда лучше.
Гортхауэр поднял лицо навстречу неожиданному, по-весеннему свежему ветру.
— Понимаешь? Мы защитили себя. Это наша победа. Хотя бы на время.
Гондолин... Долина в кольце неприступных гор. Белые башни и серебряные шпили. Сады и звон фонтанов. Яркий свет с высокого, чистого неба.
Гондолин, хрупкий кристалл горного хрусталя.
Как непохожи они были – живыми.
Гортхауэр шёл через захваченный город. Недавно казалось, что сложнее всего будет провести войско через эти проклятые горы. Казалось, что будет сложно взять Гондолин. Но оказалось, что сложнее всего — принять эту победу.
Когда Гондолин пылал, фаэрни знал, что следует делать. Он сам был стихией, огнём и сталью, он нёс битву и смерть. Но бой закончился, а огонь остался. Разрушенные стены, копоть, мертвецы свои и чужие. Гондолин – хрустальная чаша – был разбит, но ещё пытался мстить. Как мог – памятью. Гортхауэр не сопротивлялся ей, и даже сам искал, вглядывался в проступающее сквозь дым прошлое.
Интересно, как выглядел бы Валмар, приди туда война?
Наверное, все сожжённые города одинаковы.
Но здесь не взойдут маки.
Покойник прямо посреди дороги. Нолдо. Запекшаяся кровь кажется почти чёрной на светлой одежде. Голова почти отсечена, держится на каком-то лоскуте кожи и жил. Воин так и не выпустил рукоять меча. Эллери не умели драться. Нолдор умели, и, наверное, любили. Но это им не помогло.
Тело женщины у самого фонтана. Гортхауэр не выдержал, склонился над ней — она казалась живой — он даже коснулся щеки, хотя не мог ошибиться. Уже остыла. Красивая, ни один ирха не поднял бы оружие на такую красоту. Только ссадина на виске. О мостовую или о бортик фонтана? Во время битвы кто-то оттолкнул, свой или чужой, уже не узнать.
Поодаль, возле черного остова дерева — совсем мальчишка, сжавшийся клубком, в обгорелых одеждах клана Крота, с ножом в судорожно сжатых пальцах. Огонь не щадит – сплошной ожог вместо половины лица, пузыри и струпья на теле. Нашёл бы его часом раньше – мог бы попробовать помочь. Хотя...
Кого он обманывает? Часом раньше он возился со своими ранеными, а большинство местных были так или иначе обречены вместе с городом.
Уже неважно. Они никогда не придут к стенам Аст-Ахэ.
Эта кампания была жестокой, но быстрой. Долгим были планирование и подготовка. Он, Айан’таэро, давно решил, что Гондолин должен пасть, и сведения Маэглина стали лишь последним штрихом. Неповторимая, невероятная возможность – прийти, когда не ждали и откуда не ждали. Упустить её Гортхауэр не мог себе позволить.
Праздник Врат Лета…
До чего обидно, должно быть, умереть в праздник. Или он не прав – и умирать обидно всегда?
Свернул на одну из широких улиц, сходившихся звездой к площади фонтанов. Под кровавым следом на белой стене сидел ещё один мертвый.
Это уже свой, воин Аст-Ахэ. Хелмир. Доспех не защитил – ударили снизу вверх в живот и провернули клинок. Хорошая сталь. Толковые в Гондолине оружейники. Были.
Люди, ирхи, ахэрэ — Гортхауэр мог назвать их по именам. Всех, кто больше не вернется в Твердыню. За какой-то город эта цена могла показаться высокой. За безопасность Аст-Ахэ – допустимой.
Не бывает войны без жертв, но он подумает, как можно было их сократить. Что он не рассчитал, в чем ошибся... Хотя Гондолин и так достался сравнительно легко. Удачно выбрали время, подошли незамеченными к самым стенам. А иначе потери были бы куда больше. Маэглин был прав – нападения не ждали. Вряд ли эльфов можно обвинить в беспечности: Тургон просто не верил, что через эти горы можно пройти — да ещё и с армией.
Половина войска Твердыни сначала тоже не поверила. Но они прошли.
Вчера Алайэрэ сказал: «Спасибо, что ещё не через Хэлкараксэ». Гортхауэр через силу рассмеялся. Кто знает, что будет потом? Для Ахэрэ это было шуткой лишь наполовину, для Айан’таэро – вариантом, который нужно обдумать.
Но сегодня они победили, а значит, войны не будет. Пока не будет.
Откуда здесь, в низине между гор, ветер? Почему-то даже сквозь гарь доносится иной запах – за городом отцветают поздние яблони. Осенью ветви опустятся под тяжестью спелых яблок. Их некому будет собирать.
Гортхауэр потянулся мыслью к ахэрэ.
— Найдите Рраугхара! Он мне нужен.
Надо вырубить эти сады. Наверное, ирхи поймут. Если и не поймут, спорить не станут, они подчиняются командиру.
Старый ирха нашёлся не сразу. Он стоял на коленях рядом с мертвым волком, гладил серую морду, не обращая внимания на натёкшую лужу крови – своей, волчьей и вражьей. Недавние противники, двое синдар, были порублены едва не на куски.
— Глупый волк, Рраугхара закрыл, а сам на нож попал. Как же Рраугхар один будет, без Хаса? Кто его в следующем бою убережёт?
Гортхауэр присел рядом, молча провел рукой по загривку. Хасс’ар, матерый волчище, рваное ухо, седина уже показалась в густой шерсти. Во время перехода подгонял отстающих, спас юного ирха, едва не сорвавшегося в ущелье.
Ещё одна потеря.
Ирха попытался встать перед командиром, охнул, припал на левую ногу, косо перевязанную какой-то тряпкой.
— Ты ранен? Не шевелись, помогу.
— Ах-хагра, не возись, совсем никудышный воин стал Рраугхар, — покачал головой ирха. – Лучшего друга потерял. Вот зачем Хас заступился? Рраугхар теперь всё равно охромеет, что от него толку в следующей битве?
— Не будет следующей битвы. Гондолин пал, у н’горхха не хватит сил воевать с Твердыней, — возразил фаэрни спокойно и уверенно.
Даже Тано счёл, что он в это верит.
Полсотни лет Гортхауэр может обещать. А стареющему ирха и этого довольно.
— Не будет? Порадовал, ах-хагра Гортхар. Знал бы Хас.
Алайэрэ подошел тихо.
— Ты хотел отдать приказ.
— Да, — какую-то глупость... Яблони? Яблони-то чем виноваты? – Найдите беженцев и задержите. В бой не вступать.
Ахэрэ кивнул. Но не ушёл, ждал, чувствуя, что это ещё не всё.
Гондолин, долина поющего камня, сказочно-прекрасная тайна Тургона. Гондолин – пятно на карте, исчерканной вдоль и поперек при выборе направления штурма. Гондолин, дымящие развалины.
В Гэлломэ горело куда лучше.
Гортхауэр поднял лицо навстречу неожиданному, по-весеннему свежему ветру.
— Понимаешь? Мы защитили себя. Это наша победа. Хотя бы на время.
Название: Брат и сестры
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 1980 слов
Персонажи: Ириалонна, ОЖП
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: насилие, AU.
Краткое содержание: написано по заявке на Инсайде "уползите Ириалонну". Ириалонна выживает, и у нее появляются - сёстры.
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Брат и сестры"
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: мини, 1980 слов
Персонажи: Ириалонна, ОЖП
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Предупреждения: насилие, AU.
Краткое содержание: написано по заявке на Инсайде "уползите Ириалонну". Ириалонна выживает, и у нее появляются - сёстры.
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Брат и сестры"
«На помощь! На помощь, братья мои!»
...распахнулась, и она приготовилась драться — снова; отбиваться руками, ногами, чем придется. Но в дверях стоял не мужчина, в дверях стояла женщина, и еще одна женщина мелькнула за дверью с факелом в руках.
— Ну, быстро, выходи!
Вокруг были ночь, огонь и кровь. Женщина бежала, крепко держа ее за руку, а другая поджигала факелом все, до чего могла дотянуться — и так они выскочили наружу, в ночь внешнюю, в сполохи огня. Она сразу же поскользнулась в луже крови и упала — лицом прямо в чей-то обрубок шеи.
— Вставай!
Ее подняли на ноги, сунули в руку длинный нож, подтолкнули вперед — беги!
Вокруг метались тени и сполохи огня, пахло свежей кровью, лошади кричали в конюшне, люди кричали везде...
— Да беги же!
Вокруг словно бы шел бой, но в тенях и пламени было не разобрать, кто сражается. На ее пути попадались уже не поединщики - только мертвые. Или умирающие.
Она поскользнулась на чьих-то выпущенных кишках и упала снова, и снова ее подняли чьи-то сильные руки.
— Все, уходим!
Кто уводит ее со страшного этого двора, кто тащит ее сквозь ночь мимо сложенного с вечера костра? Костер горит вовсю, и даже вроде бы чье-то тело можно разглядеть в огне и дыму, но света не хватает, и времени не хватает, и мысли остановиться, оглядеться, вовсе нет — так быстро они бегут, она и тот, кто держит ее за руку.
Та, что держит ее за руку.
Воины, напавшие на укрепленную усадьбу, воины, устроившие там кровавый и огненный хаос — все это были женщины.
Дорога, поле, лес... горящие постройки остались далеко за спиной, а потом лес укрыл бегущих. Укрыл, дал тропинку, а потом и поляну. Там ждали лошади, ее подсадили в седло — молча. И так же молча они покинули эту поляну, молча и очень быстро — лошади знали дорогу. Может, знали лучше людей.
Так ночь огня и смерти перетекла в ночь бегства и молчания.
На рассвете они доехали до стоянки — очаг под открытым небом, бревенчатый дом, дальше угадывается еще один — тут они спешились. Только теперь вожачка спросила ее, кто она и как ее зовут.
Она поняла, что не может ответить. Словно бегство и тишина ночи выветрили из нее всю речь, все слова и названия. Словно у нее никогда не было имени. Даже черные стены северной крепости отступили куда-то в глубину ее памяти — глубоко, глубоко, не достать...
Может быть, все ее слова ушли в зов, подумала она и тут же забыла.
Ее молчанию никто не удивился.
Ей нашли чистую рубаху. У нее забрали порванную, промокшую в грязи и крови одежду. Для нее нагрели воды и принесли в дом большую бадью. И вожачка — та самая, что открыла тогда дверь — мыла ее, как ребенка, в этой бадье, промывала ссадины; острожно касаясь, стирала с ее тела те, памятные, грубые следы злых рук.
— Повезло тебе, не тронул. Не успел. И нам повезло. Сколько он вот так у себя держал, сколько потом выкинул за ворота — хорошо, если живых...
Женщина гладила ее по голове, по волосам, по мокрой спине, а она обхватила себя руками, закрыла глаза — что-то горячее текло из-под век, горячее, на щеках будут волдыри... нет, это слезы, просто слезы. Она плакала беззвучно, тогда женщина обняла ее, крепко прижала к груди, и так они стояли, покачиваясь, а рубаха у женщины промокала от мокрого тела, мокрых волос — и от слез.
А потом оказалось, что уже совсем утро и можно жить дальше.
Всего их было одиннадцать, и она — двенадцатая. Хорошее число, сказала вожачка, и как-то так получилось, что она останется здесь с ними. Звали они друг друга сестрами. Может, они и были сестрами — хотя бы некоторые; но знать это точно они не знали, бывшие рабыни и дочери рабынь. Ульфинги продавали женщин на Север — продали в свое время и их матерей. Так что сестры не знали точно ни рода своего, ни племени, знали только обрывки речи своего народа. И обрывки преданий и песен.
Вожачка звала себя — Эледвен. Красивое имя, говорила она немой собеседнице, сидя на бревне у костра.
— Я бы Турином назвалась, да статью не вышла, - говорила вожачка, глядя в костер, мерно всаживая нож в песок у ног. - Еще у него сестра была, по имени Ниэнор, да она слабая была, а потом вовсе пропала. Может, тебя назвать Ниэнор? Нет? И то верно, плохая удача у этого имени. А по их матери я прямо назваться и сама не рискну, так хоть прозвание ее мне пригодится.
Она слушала Эледвен, и слова медленно приходили к ней в разум, плыли, как медленные рыбы, не задерживались. Это неважно; все равно можно не отвечать.
Как Турин Черный Меч из песен, Эледвен в свое время с боем сбежала от хозяина, и теперь, как Турин с товарищами, пряталась с сестрами в лесах. Время от времени появлялись они то здесь, то там - убить жестокого воина, казнить насильника, иногда еще и сжечь его дом да засыпать солью пепелище — эх, в этот раз не успели, жалко. Но горело все знатно. Да молчунью вот вытащили живой, хорошо.
Молчунья. Не имя, не прозвание. Но надо же как-то называть.
Сестры упражнялись с оружием — ножи, копья, у некоторых — мечи. Как-то она подошла, протянула руку — ей вложили меч в ладонь, она взмахнула им раз, другой — привычное движение, легкое, такое легкое, что годится вместо слов; отдала меч обратно и больше не брала в руки.
Уходила — встретилась взглядом с Эледвен. Та кивнула — и все: нет так нет. Меча молчунья не возьмет.
Носила воду, месила хлеб, стирала; взглядом перебирала лица, как бусины в ожерелье. Вот Риан — маленького роста, волосы черные, неловко двигает рукой — ранили в бою, повредили сухожилие. Эльвен — бледная и худая, кашляет резко и сухо, закрывает рот ладонью и потом всегда зло смотрит на ладонь. Хэлинн — была бы красавицей, да кто-то ударил ее по лицу, разбил лицо в осколки, раскроил сетью шрамов — взглядом не собрать. Другие — высокие и малорослые, темноволосые и русые, все со шрамами, со старыми ранами. И самая светлая из всех: тонкий стан, чистое лицо, глаза как небо в летний день, золото волос вьется — Эледвен.
...распахивается, и он на этот раз умнее и злее, наваливается на нее, грубо раздвигает ей ноги, руки ее болят от ударов, голыми руками не пробить железный доспех, а подсвечник упал на пол, до подсвечника не дотянуться, а под тяжестью его тела все труднее дышать, и свеча гаснет на полу, гаснет, или это гаснет сама ее жизнь...
— Шшш, это сон, это просто сон... - Эледвен обнимает и укачивает ее, согревает своим теплом, дышит в волосы — от дыхания горячо и щекотно, а от объятия — хорошо и спокойно: жесткие руки Эледвен, мягкая грудь Эледвен, мягкая темнота ночи, мягкая тишина; она снова ускользает в сон, и на этот раз во сне ничего нет.
Ничего опасного нет — это хорошо. Но долго такое не длится, и вот сестры опять едут сквозь ночь, их ведет незнакомая женщина — черные волосы, раскосые глаза, но кожа светлая и глаза не черные — рабыня-полукровка. Тоже проданная на север; тоже сестра.
Трудные времена; он еще оставил бы ей дитя, если бы родился мальчик — а так утопить младенца не труднее, чем котенка. И не дольше.
Топить в крови — другое дело.
Они врываются в ворота, в их руках огонь и железо. Молчунья держится позади, в ее руках нет ни оружия, ни факела — незаметная, тихая, не человек, а тень. Разбегаются слуги, прячутся рабы; кто-то заступает дорогу — ненадолго, Хэлинн сильнее, потому что бьет, как в последний раз, и топор ее увязает в теле воина, и кромсает, разваливает его тело. Влажно блестит мертвый кусок мяса, белеет обломок кости в ране.
Здесь тоже кричат, бегут во все стороны, и пытаются драться, и горят — горит и хозяйка, кричит, мечется по двору живым факелом; ни на что ей была пискля-нахлебница, да еще прижитая мужем от рабыни. Корчится на земле хозяин, живот пробит и ноги подрублены, а рабыня — беглая мать - макает его лицом в лужу его собственной крови; макает, оскальзывается и падает сама.
Молчунья подхватывает ее, держит, не дает упасть. Перестает быть тенью. Выходит на неверный свет живых и мертвых костров, под взгляды живых и мертвых.
Теперь ее руки тоже в крови, в крови и подол рубахи, умирающий хрипит у ее ног... кажется, в самом начале,еще до того, как одна из сестер метнула в него копье, он что-то кричал о законе и суде. Пустое.
Эледвен находит ее, ведет за руку, уводит со двора — а за ними снова остаются огонь и тени.
...протягивает полный шлем крови — нет, это земляника, полный шлем ягод, они ели их вдвоем, потому что для одной их слишком много... красный сок течет по рукам, сквозь пальцы, густой и липкий, теперь это снова кровь...
Это снова сон, ничего, ничего, не бойся... Ничего не бойся. Все будет хорошо.
Эледвен опять обнимает ее — сестры часто кричат во сне, привычное дело; только молчунья не кричит, она задыхается, давится воздухом, голосом, словами, а потом, в объятиях Эледвен, снова находит покой, слова же уходят прочь.
Она смотрит на Эледвен, тянется к ее теплу, к золоту ее волос, к силе ее рук. Берет ее лицо в свои ладони, вглядывается — вот шрам от пореза на виске, зацепило когда-то кончиком ножа; вот царапина на щеке — от ветки; вот трещинка на сухой губе, и капелька крови на ней; вот глаза — Эледвен опускает ресницы, закрывает глаза, замирает. Она тянется губами к лицу женщины-воина, женщины, которая хотела бы зваться именем Турина Черного Меча, тянется, но не прикасается — убирает ладони, отступает на шаг, на другой, потом поворачивается и бежит прочь.
Она подхватывает по дороге кожаное ведро и спускается к реке — пусть сестры видят, что она просто бежит вниз по склону, к реке, набрать воды.
Листья плывут по реке, движутся мягко, и мысли ее движутся так же мягко. Наконец, ее мысли превращаются в слова, и теперь это уже не больно и не страшно. Она думает о стенах высокого замка, о тонкой вязи песен и легком узоре строк на страницах в скриптории; о воинах в черном, их девяносто девять, одного не хватает... это не очень давно, но это далеко. Это уже почти не о ней, как будто она осталась гореть на том, первом дворе, как будто она исчезла в пламени и тенях, и туда можно не оглядываться. Не оглядываться, остаться сестрой среди сестер, никогда не брать в руки оружия. Она может перевязывать раны; немного умеет лечить; этого хватит. Этого хватит навсегда.
Она зачерпывает воду, выпрямляется и смотрит вверх — там дым, так неосторожно, могут увидеть чужие... Дым густой, черный, в нем мелькает красное — уже на бегу она понимает, что за костер там разгорелся.
Кто его зажег?
Она бежит среди искр от горящего дома («ничего не бойся, спи...») , среди клочьев дыма, спотыкается и бросает ведро, вода проливается впустую, вода уже ничем не поможет, всего одно ведро, слишком мало для такого большого огня. Она бежит, а вокруг светлый осенний день, и нет теней, но слишком много дыма, и кроме нее никто не движется в этом дыму. Что могло двигаться, уже замерло — вот лежит Хэлинн, а вот — Эльвен, а вот новенькая, беглая, а дальше... а дальше лучше не смотреть, потому что Эледвен там нет. Ее там нет, есть только покалеченное тело — золотые волосы, белая кость, алая кровь.
Все замерло — замерло — сдвинулось.
Высокий воин шагает ей навстречу из дыма, влажные пятна на черном его плаще и темные потеки на вороненом его наруче, красным капает с наруча — он обнимает ее, держит крепко-крепко и не отпускает.
— Сестра! Я успел, успел вовремя, мы нашли тебя, ты жива! Теперь все будет хорошо...
В его объятиях она становится сильнее — становится сильной и гибкой, силы и гибкости ей как раз хватает, чтобы вывернуться из его рук; чтобы повернуться и посмотреть, чтобы шагнуть туда, где золото волос подплывает красным на земле, где светлый легкий пепел ложится на раскрытые светлые глаза, на густые темные ресницы... Она сконяется к лицу Эледвен, берет ее голову в ладони — голова отделена от тела, держится на лоскутке кожи — и касается губами ее губ.
Они холодны, как вода в осенней реке.
...распахнулась, и она приготовилась драться — снова; отбиваться руками, ногами, чем придется. Но в дверях стоял не мужчина, в дверях стояла женщина, и еще одна женщина мелькнула за дверью с факелом в руках.
— Ну, быстро, выходи!
Вокруг были ночь, огонь и кровь. Женщина бежала, крепко держа ее за руку, а другая поджигала факелом все, до чего могла дотянуться — и так они выскочили наружу, в ночь внешнюю, в сполохи огня. Она сразу же поскользнулась в луже крови и упала — лицом прямо в чей-то обрубок шеи.
— Вставай!
Ее подняли на ноги, сунули в руку длинный нож, подтолкнули вперед — беги!
Вокруг метались тени и сполохи огня, пахло свежей кровью, лошади кричали в конюшне, люди кричали везде...
— Да беги же!
Вокруг словно бы шел бой, но в тенях и пламени было не разобрать, кто сражается. На ее пути попадались уже не поединщики - только мертвые. Или умирающие.
Она поскользнулась на чьих-то выпущенных кишках и упала снова, и снова ее подняли чьи-то сильные руки.
— Все, уходим!
Кто уводит ее со страшного этого двора, кто тащит ее сквозь ночь мимо сложенного с вечера костра? Костер горит вовсю, и даже вроде бы чье-то тело можно разглядеть в огне и дыму, но света не хватает, и времени не хватает, и мысли остановиться, оглядеться, вовсе нет — так быстро они бегут, она и тот, кто держит ее за руку.
Та, что держит ее за руку.
Воины, напавшие на укрепленную усадьбу, воины, устроившие там кровавый и огненный хаос — все это были женщины.
Дорога, поле, лес... горящие постройки остались далеко за спиной, а потом лес укрыл бегущих. Укрыл, дал тропинку, а потом и поляну. Там ждали лошади, ее подсадили в седло — молча. И так же молча они покинули эту поляну, молча и очень быстро — лошади знали дорогу. Может, знали лучше людей.
Так ночь огня и смерти перетекла в ночь бегства и молчания.
На рассвете они доехали до стоянки — очаг под открытым небом, бревенчатый дом, дальше угадывается еще один — тут они спешились. Только теперь вожачка спросила ее, кто она и как ее зовут.
Она поняла, что не может ответить. Словно бегство и тишина ночи выветрили из нее всю речь, все слова и названия. Словно у нее никогда не было имени. Даже черные стены северной крепости отступили куда-то в глубину ее памяти — глубоко, глубоко, не достать...
Может быть, все ее слова ушли в зов, подумала она и тут же забыла.
Ее молчанию никто не удивился.
Ей нашли чистую рубаху. У нее забрали порванную, промокшую в грязи и крови одежду. Для нее нагрели воды и принесли в дом большую бадью. И вожачка — та самая, что открыла тогда дверь — мыла ее, как ребенка, в этой бадье, промывала ссадины; острожно касаясь, стирала с ее тела те, памятные, грубые следы злых рук.
— Повезло тебе, не тронул. Не успел. И нам повезло. Сколько он вот так у себя держал, сколько потом выкинул за ворота — хорошо, если живых...
Женщина гладила ее по голове, по волосам, по мокрой спине, а она обхватила себя руками, закрыла глаза — что-то горячее текло из-под век, горячее, на щеках будут волдыри... нет, это слезы, просто слезы. Она плакала беззвучно, тогда женщина обняла ее, крепко прижала к груди, и так они стояли, покачиваясь, а рубаха у женщины промокала от мокрого тела, мокрых волос — и от слез.
А потом оказалось, что уже совсем утро и можно жить дальше.
Всего их было одиннадцать, и она — двенадцатая. Хорошее число, сказала вожачка, и как-то так получилось, что она останется здесь с ними. Звали они друг друга сестрами. Может, они и были сестрами — хотя бы некоторые; но знать это точно они не знали, бывшие рабыни и дочери рабынь. Ульфинги продавали женщин на Север — продали в свое время и их матерей. Так что сестры не знали точно ни рода своего, ни племени, знали только обрывки речи своего народа. И обрывки преданий и песен.
Вожачка звала себя — Эледвен. Красивое имя, говорила она немой собеседнице, сидя на бревне у костра.
— Я бы Турином назвалась, да статью не вышла, - говорила вожачка, глядя в костер, мерно всаживая нож в песок у ног. - Еще у него сестра была, по имени Ниэнор, да она слабая была, а потом вовсе пропала. Может, тебя назвать Ниэнор? Нет? И то верно, плохая удача у этого имени. А по их матери я прямо назваться и сама не рискну, так хоть прозвание ее мне пригодится.
Она слушала Эледвен, и слова медленно приходили к ней в разум, плыли, как медленные рыбы, не задерживались. Это неважно; все равно можно не отвечать.
Как Турин Черный Меч из песен, Эледвен в свое время с боем сбежала от хозяина, и теперь, как Турин с товарищами, пряталась с сестрами в лесах. Время от времени появлялись они то здесь, то там - убить жестокого воина, казнить насильника, иногда еще и сжечь его дом да засыпать солью пепелище — эх, в этот раз не успели, жалко. Но горело все знатно. Да молчунью вот вытащили живой, хорошо.
Молчунья. Не имя, не прозвание. Но надо же как-то называть.
Сестры упражнялись с оружием — ножи, копья, у некоторых — мечи. Как-то она подошла, протянула руку — ей вложили меч в ладонь, она взмахнула им раз, другой — привычное движение, легкое, такое легкое, что годится вместо слов; отдала меч обратно и больше не брала в руки.
Уходила — встретилась взглядом с Эледвен. Та кивнула — и все: нет так нет. Меча молчунья не возьмет.
Носила воду, месила хлеб, стирала; взглядом перебирала лица, как бусины в ожерелье. Вот Риан — маленького роста, волосы черные, неловко двигает рукой — ранили в бою, повредили сухожилие. Эльвен — бледная и худая, кашляет резко и сухо, закрывает рот ладонью и потом всегда зло смотрит на ладонь. Хэлинн — была бы красавицей, да кто-то ударил ее по лицу, разбил лицо в осколки, раскроил сетью шрамов — взглядом не собрать. Другие — высокие и малорослые, темноволосые и русые, все со шрамами, со старыми ранами. И самая светлая из всех: тонкий стан, чистое лицо, глаза как небо в летний день, золото волос вьется — Эледвен.
...распахивается, и он на этот раз умнее и злее, наваливается на нее, грубо раздвигает ей ноги, руки ее болят от ударов, голыми руками не пробить железный доспех, а подсвечник упал на пол, до подсвечника не дотянуться, а под тяжестью его тела все труднее дышать, и свеча гаснет на полу, гаснет, или это гаснет сама ее жизнь...
— Шшш, это сон, это просто сон... - Эледвен обнимает и укачивает ее, согревает своим теплом, дышит в волосы — от дыхания горячо и щекотно, а от объятия — хорошо и спокойно: жесткие руки Эледвен, мягкая грудь Эледвен, мягкая темнота ночи, мягкая тишина; она снова ускользает в сон, и на этот раз во сне ничего нет.
Ничего опасного нет — это хорошо. Но долго такое не длится, и вот сестры опять едут сквозь ночь, их ведет незнакомая женщина — черные волосы, раскосые глаза, но кожа светлая и глаза не черные — рабыня-полукровка. Тоже проданная на север; тоже сестра.
Трудные времена; он еще оставил бы ей дитя, если бы родился мальчик — а так утопить младенца не труднее, чем котенка. И не дольше.
Топить в крови — другое дело.
Они врываются в ворота, в их руках огонь и железо. Молчунья держится позади, в ее руках нет ни оружия, ни факела — незаметная, тихая, не человек, а тень. Разбегаются слуги, прячутся рабы; кто-то заступает дорогу — ненадолго, Хэлинн сильнее, потому что бьет, как в последний раз, и топор ее увязает в теле воина, и кромсает, разваливает его тело. Влажно блестит мертвый кусок мяса, белеет обломок кости в ране.
Здесь тоже кричат, бегут во все стороны, и пытаются драться, и горят — горит и хозяйка, кричит, мечется по двору живым факелом; ни на что ей была пискля-нахлебница, да еще прижитая мужем от рабыни. Корчится на земле хозяин, живот пробит и ноги подрублены, а рабыня — беглая мать - макает его лицом в лужу его собственной крови; макает, оскальзывается и падает сама.
Молчунья подхватывает ее, держит, не дает упасть. Перестает быть тенью. Выходит на неверный свет живых и мертвых костров, под взгляды живых и мертвых.
Теперь ее руки тоже в крови, в крови и подол рубахи, умирающий хрипит у ее ног... кажется, в самом начале,еще до того, как одна из сестер метнула в него копье, он что-то кричал о законе и суде. Пустое.
Эледвен находит ее, ведет за руку, уводит со двора — а за ними снова остаются огонь и тени.
...протягивает полный шлем крови — нет, это земляника, полный шлем ягод, они ели их вдвоем, потому что для одной их слишком много... красный сок течет по рукам, сквозь пальцы, густой и липкий, теперь это снова кровь...
Это снова сон, ничего, ничего, не бойся... Ничего не бойся. Все будет хорошо.
Эледвен опять обнимает ее — сестры часто кричат во сне, привычное дело; только молчунья не кричит, она задыхается, давится воздухом, голосом, словами, а потом, в объятиях Эледвен, снова находит покой, слова же уходят прочь.
Она смотрит на Эледвен, тянется к ее теплу, к золоту ее волос, к силе ее рук. Берет ее лицо в свои ладони, вглядывается — вот шрам от пореза на виске, зацепило когда-то кончиком ножа; вот царапина на щеке — от ветки; вот трещинка на сухой губе, и капелька крови на ней; вот глаза — Эледвен опускает ресницы, закрывает глаза, замирает. Она тянется губами к лицу женщины-воина, женщины, которая хотела бы зваться именем Турина Черного Меча, тянется, но не прикасается — убирает ладони, отступает на шаг, на другой, потом поворачивается и бежит прочь.
Она подхватывает по дороге кожаное ведро и спускается к реке — пусть сестры видят, что она просто бежит вниз по склону, к реке, набрать воды.
Листья плывут по реке, движутся мягко, и мысли ее движутся так же мягко. Наконец, ее мысли превращаются в слова, и теперь это уже не больно и не страшно. Она думает о стенах высокого замка, о тонкой вязи песен и легком узоре строк на страницах в скриптории; о воинах в черном, их девяносто девять, одного не хватает... это не очень давно, но это далеко. Это уже почти не о ней, как будто она осталась гореть на том, первом дворе, как будто она исчезла в пламени и тенях, и туда можно не оглядываться. Не оглядываться, остаться сестрой среди сестер, никогда не брать в руки оружия. Она может перевязывать раны; немного умеет лечить; этого хватит. Этого хватит навсегда.
Она зачерпывает воду, выпрямляется и смотрит вверх — там дым, так неосторожно, могут увидеть чужие... Дым густой, черный, в нем мелькает красное — уже на бегу она понимает, что за костер там разгорелся.
Кто его зажег?
Она бежит среди искр от горящего дома («ничего не бойся, спи...») , среди клочьев дыма, спотыкается и бросает ведро, вода проливается впустую, вода уже ничем не поможет, всего одно ведро, слишком мало для такого большого огня. Она бежит, а вокруг светлый осенний день, и нет теней, но слишком много дыма, и кроме нее никто не движется в этом дыму. Что могло двигаться, уже замерло — вот лежит Хэлинн, а вот — Эльвен, а вот новенькая, беглая, а дальше... а дальше лучше не смотреть, потому что Эледвен там нет. Ее там нет, есть только покалеченное тело — золотые волосы, белая кость, алая кровь.
Все замерло — замерло — сдвинулось.
Высокий воин шагает ей навстречу из дыма, влажные пятна на черном его плаще и темные потеки на вороненом его наруче, красным капает с наруча — он обнимает ее, держит крепко-крепко и не отпускает.
— Сестра! Я успел, успел вовремя, мы нашли тебя, ты жива! Теперь все будет хорошо...
В его объятиях она становится сильнее — становится сильной и гибкой, силы и гибкости ей как раз хватает, чтобы вывернуться из его рук; чтобы повернуться и посмотреть, чтобы шагнуть туда, где золото волос подплывает красным на земле, где светлый легкий пепел ложится на раскрытые светлые глаза, на густые темные ресницы... Она сконяется к лицу Эледвен, берет ее голову в ладони — голова отделена от тела, держится на лоскутке кожи — и касается губами ее губ.
Они холодны, как вода в осенней реке.
Название: Имя
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: драббл, 621 слово
Персонажи: ирхи
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: юный иртха получает имя.
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Имя"
Автор: WTF ChKA 2014
Бета: WTF ChKA 2014
Размер: драббл, 621 слово
Персонажи: ирхи
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: юный иртха получает имя.
Для голосования: #. WTF ChKA 2014 - работа "Имя"
Ритм барабанов, пьянящий дым и запахи весны — заволакивают сознание, замутняют взор. Всё плывёт. Хорошо, что лежишь, чувствуешь спиной надёжную, холодную землю. Лежи, волчонок — кажется, говорят барабаны, — готовься, готовься, сейчас и к тебе подойдут, сейчас и к тебе подойдёт Мать Дочерей, вот она уже здесь...
Опускается рядом, какой длинный, острый нож тускло поблескивает в её руке. Сухой перестук сердоликовых бус в косах.
Холодное прикосновение острия ножа к коже груди, по центру. "Тише", — беззвучно шепчет себе юный ирха, — "тише..."
Длинный разрез сверху вниз, и рядом с ним — ещё один, а затем лезкие ножа проникает под кожу, вспарывает, отделяя кожу от мышц. Огонь боли прошивает тело, и Третий дышит часто-часто, хватает ртом воздух, который в одно мгновение перестал быть холодным.
А Мать Дочерей пропускает под узкой лентой кожи верёвку — чёрную, прочную, из волос женщин сплетённую, покрытую кровью всех тех, кто раньше танцевал у столба, страстно желая своё настоящее имя услышать... Вся в крови верёвка — а всё такая же гибкая, прочная.
— Вставай, Третий, — тихо произносит Мать Дочерей и уходит к столбу, протягивая верёвку насквозь, поддергивая её, чтобы не застревала, выравнивая концы. Сейчас привяжет. Всё.
Третий упирается локтями в землю, поднимается медленно. Каждое движение — волны огня, чернота в глазах. Старается выровнять дыхание — как учили. Как учила Мать Трав. Тише, тише... Удаётся встать, но так трудно — кажется, что земля покачивается под ногами.
А Мать Дочерей возвращается, но не к нему, рядом, левее, опускается на колени — там лежит Рыжий. Его черёд.
Третий скашивает глаза вправо: другие подростки уже поднялись, бледные, упрямые. Вот стоит, чуть пошатываясь, Терпи, рядом с ним — Без-Пальца, дальше — Белка...
Вот и Рыжий на ногах.
Мать Дочерей возвращается к столбу, проверяет узлы. Всё прочно. Поднимает руку. Смолкают барабаны.
— Это будет — сейчас! Эта ночь — для имён, эта ночь — для правды! Правда тела, правда крови!
И с новой силой обрушивается лавина барабанного рокота.
Третий подбирается — и подпрыгивает.
"Имя моё..."
Танцуют юные иртха, подпрыгивают на месте, взмахивают руками, качаются из стороны в сторону. Рокот, рокот, и сладкий дым мешается с горьким, и нет больше холода весны, есть только огонь по всему телу и танец, танец...
"Имя моё... Где ты? Где я?"
Туман. Из тумана всплывает — смех, громкий, нервный.
— Белка будет Великим Волком! — это произнёс сам Белка, самый шустрый, лучше всех умеющий взбираться на деревья. Сказал — и смутился, но вскинулся тут же:
— А Рыжий — Великим Огнём!
— Как же! А — Великим Чёрным Волком? Улахх заберёт Белку к себе?
— Терпи будет — Острое Копьё!
— Нееет, Тупое!
— Сломанное!
— А Без-Пальца... — и жест, всем понятный жест, и как все захохотали снова — но беззлобно...
Последняя ночь перед ритуалом, когда юные ирхи еще зовут друг друга детскими прозвищами. И он — Третий, третий ребенок в тройне, первые две-то — девочки, а он — третий, мальчик, вот удивлялись тогда матери, до сих пор об этом говорят, головами качают, слыханное ли дело...
"Имя моё..."
Ещё прыжок, натягивается кожа, ходит под окровавленной лентой чёрная верёвка, кровь стекает по телу и уходит в землю.
Летняя поляна меж двух ручьёв, остановились там, далеко еще до места охоты. Один ручей — с гор течёт, вода ледяная, зубы ломит, а второй — откуда только берётся? Тёплый и тихий. Соединяются они где-то дальше, одним становятся, а пока — их два, хорошая поляна.
Возня — не возня, драка — не драка, повалил Рыжий Третьего, навалился сверху, засмеялся. За щёку укусил.
"Имя моё..."
Окровавленные тряпки, искаженное, изжелта-бледное лицо под ярко-рыжими волосами, а рука — красное месиво с белой, остро торчащей костью.
И Мать Трав молча подтолкнула Третьего вперёд, и стало ясно — он будет лечить Рыжего, впервые — сам. Холодом омыло изнутри, и дрожь ушла, осталась только ясность. Движения уверенные были, точные, не имело значения, что причиняет ещё больше боли, без этого не вылечить, на стоны внимания не обращал, губы жёстко сжал. А потом горькими травами поил из чаши — ласково, бережно поддерживал голову больного, осторожно укладывал...
"Имя моё... Я."
— Два Ручья! — хрипло выкрикнул он и рванулся.
Кожа лопнула.